– Эх, пару маловато, не успела мовница прогреться, я сейчас поболее дров подкину, – молвил один из охоронцев.

– Погоди, большого пару и не надобно, – остановил его князь. – Как только на теле у Зиморода крупные капли пота появятся, можно звать мать.

Но в предбаннике послышались голоса, и в парную вошла Ефанда в длинной льняной рубахе с обережной вышивкой по подолу и оплечью. На чреве большая руна здравия, и на спине такого же размера руна тайных знаний, что связывают разум яви и дух нави в единое целое. На поясе висел её старинный мешочек с огамическими рунами, выжженными на дереве. Ворожея ни на кого, кроме лежащего перед ней увечного, не глядела, зелёные очи её были сосредоточены. Запустив десницу в мешочек, она высыпала на полку рядом со стременным несколько рун. По знаку Игоря один из охоронцев поднёс масляный греческий светильник ближе. Ефанда глянула на выпавшие руны, но ни слова не произнесла. Князь же с двумя гриднями и вовсе затаили дыхание.

Мать-Ефанда, как называли её все в тереме, да и во всём Киеве, прикрыла очи и, опустив десницу на хребет несчастного, осторожно повела тремя перстами от основания черепа вниз, время от времени что-то ощупывая и поправляя из позвонков. Два гридня стояли подле, готовые по велению Ефанды перевернуть или придержать покалеченного юношу.

Чародея то останавливала движение перстов, что-то невнятно проговаривая при этом, то снова чутко двигались ими по спине болезного. Сколько это продолжалось, никто сказать не мог, время будто стало вязким и густым, как тягучий мёд, казалось, ещё немного, и оно вовсе остановится.

– Всё! – коротко молвила мать князя и смахнула с чела обильный пот. – Осторожно поднимайте и несите в предбанник, а пока он там отдыхать будет, приготовьте ложе, только не мягкое, а положите на доски сложенный вчетверо холст, и всё, – ни перин, ни сена не подстилать. Мазь нужную я принесу и умащу спину ему, потом сами будете мазать каждый вечер.

Ефанда проследила, как переносят и укладывают юношу в предбаннике из светлого дерева, украшенного резьбой и плетением, где было светло от многих свечей и светильников, поправила полотно с обережными рунами. Гридни пошли готовить ложе. Игорь затворил за ними дверь и повернулся к матери.

– Ну что, мамо, Зимород ходить будет? – с надеждой вопросил он.

Ефанда устало взглянула на сына и вдруг замерла.

– Где твой оберег? – спросила она, уже предощущая беду.

– Так это… мальцу Айка… он плакал, вот и подарил, да что тут такого особенного? – сначала запинаясь, а потом уже твёрже возразил Игорь.

– Ты его подарил? – чужим голосом уточнила Ефанда.

– Так вчера…малому Свену на годовщину… – пробормотал князь, чувствуя, сколь сильно мать расстроена его поступком. Игорь любил мать, она всегда была рядом, оттого стремился не обижать её, особенно после смерти дядьки Ольга. Осторожно тронув мать за руку, Игорь тихо молвил: – Ну, не мог же я отобрать у дитяти…

– Если подарил, то забирать нельзя. Оберег нельзя украсть или завладеть им силой, его можно только передать по доброй воле. Только не надо было дарить именно этот оберег, это ведь отцова память и защита твоя… – шептала она, глядя куда-то перед собой тем взором, от которого Игорю всегда становилось не по себе.

– Моя защита – меч и дружина, – повторил Игорь слова, сказанные вчера, не признаваясь в том, что чувствовал себя неуютно без отцовского оберега, а теперь ещё этот случай со стременным…

– Будет ходить твой Зимород, – устало молвила Ефанда. – Приглядывай пока, а я домой, мазь привезу.

Лета 6420 (912), г. Киев

– Так что, воевода, с кем вильцы четыре лета тому договаривались за проход мимо Итиля в море Хвалисское? – спросил, как бы походя, Игорь Фарлафа спустя некоторое время после празднования полетья его внука.

– Они договаривались с купцом, который большей частью тут, в Киеве, на Хазарском подворье обретается. Зовут его Мойша, а все Мойшей Киевским кличут. Рекут, что через родичей своих в Итиле он к самому Беку вхож, но может и врут, кто же этих жидовинов разберёт. Так что, княже, – понизил голос рыжебородый кряжистый начальник Варяжской дружины, – попробовать поговорить с сим рахдонитом, может и мы, как те вильцы, сходим погулять на море Хвалисское? Рахдонит – это по-персидски «знающий дорогу», – пояснил военачальник, – так называют опытных иудейских купцов, водящих караваны из Китая на Запад. Благодаря своей пронырливости, они баснословно обогащаются, в Китае берут шёлк, на севере меха, а потом всё это обращают в серебро да злато. Но самый главный товар, приносящий наибольший доход – это, конечно, рабы.

– А поговори! – молвил горячо Игорь, и опытный Фарлаф заметил хищный огонь в княжеских очах. Оттого с охотой взялся воевода исполнять поручение, найдя того самого Мойшу Киевского и вступив с ним в беседу.

Только беседа оказалась не такой простой.

– О, грозный воевода, конечно, я могу передать твои пожелания своим хорошим знакомым, которые вхожи к великому Хамалеху… – Пожилой жидовин помедлил, то ли для того, чтобы собраться с мыслями, то ли желая подчеркнуть особую важность вопроса, и, глядя тёмными очами куда-то мимо Фарлафа, проговорил всё тем же услужливо-подобострастным тоном восточного торговца: – Почтенные купцы могут так решить это важное дело, что удовольствие будут иметь все, – и ты, и твои могучие воины, и люди Хамалеха, и сам великий Каган. Но это очень трудное дело лично для меня и моих людей, ты сам понимаешь, насколько это опасно. Одно дело просто торговать, а совсем иное, решать княжеские вопросы… – голос Мойши стал тихим, проникновенным, почти заговорщицким, голова склонилась набок, чёрные очи испытующе поглядели на воеводу, седые кустистые брови выгнулись дугой, и сильнее обозначились большие мешки под очами. Казалось, даже лысый череп, прикрытый сверху небольшой шапочкой из тёмно-зелёного бархата и сжатый с двух сторон курчавыми, наполовину поседевшими волосами, выражал ожидание. Облачён купец был то ли в халат, то ли в кафтан с большими – в целую длань – тиснёными цветами и золотым шитьём на рукавах и груди. Под халатом виднелось ещё несколько одежд. Фарлаф знал, что жители пустынь всегда одеваются в многослойные одежды, как зимой, чтобы сохранить тепло, так и летом, чтобы не так страдать от палящего солнца. «Оттого от них и дух недобрый исходит», – мимоходом успел подумать воевода.

– Коли всё сладится, после похода ты получишь возможность первым покупать невольников, захваченных моей Варяжской дружиной, – пообещал воевода, немного отстраняясь от заглядывающего прямо в очи купца. Фарлаф с малых лет рос и мужал среди варягов, россов, словен и вепсов, кои все любили мовницы и баньки, блюдя чистоту, и оттого запах давно немытого тела, исходящий от пожилого жидовина, воеводе не нравился. Ладно бы жил в пустыне, где влаги не хватает, а в Киеве то на каждом шагу водное изобилие.

– Рабы – это, конечно, хорошо, – кивнул Мойша. – Но ты же понимаешь, храбрый воевода, – за всё нужно платить, и платить сразу. Никто даже не подумает запрячь коня, имея в суме одни обещания…

– Ты хочешь сказать, купец, что заплатить нужно сейчас? – недовольно сдвинул густые пегие брови воевода.

– Мне самому ничего не нужно, я так уважаю киевского кагана Ингара и тебя, почтенный воевода, что готов всё сделать почти задаром, но ты же знаешь наших купцов – они шагу не сделают просто так. Ты бы знал, могучий воин, какие это скаредные и мелочные люди! – воскликнул Мойша, в возмущении вскидывая вверх руки своего дорогого, однако лоснящегося на локтях и у запястий одеяния.

«Да уж, знаю я вашу бессеребренность», – в сердцах про себя думал Фарлаф, напряжённо соображая, как бы ему сейчас уйти от предоплаты. Ведь если дать жидовину деньги, то назад их уже не получишь, даже если никакого договора с Хазарией не случится.

– Так я же тебе рёк, купец, что по самой дешёвой цене уступлю невольников, а это большой, очень большой барыш; вы же невольников потом во много раз дороже продаёте, так? – попытался надавить на торговца Фарлаф.