Семёна с командой других пленников увезли на грузовике в неизвестном направлении, а Иван оказался в группе, которую построили и под конвоем четверых полицейских повели на работы в поле. Копать картошку. Рядом с Иваном в строю оказался такой же высокий солдат, на котором не было гимнастёрки, а только грязная нательная рубаха. Не было на нём и пилотки.

– Как зовут? – спросил он негромко, покосившись на Ивана.

Иван назвался и кивнул: мол, а тебя?

– Кирилл. Киря – так меня обычно кличут.

Лопаты им выдала пожилая женщина, очевидно, назначенная немцами старшей – из деревенских жителей, указала каждому его полосу. Ботва уже частично пожухла. Пахнуло вскопанной землёй, и что-то торкнуло в груди, и будто вернулся Иван в свой колхоз. Вон там, за полем, за перелеском, должна быть река с ивами у воды, с зарослями шиповника и с красными уже ягодами боярки и рябины. Показалось, что все последние месяцы его жизни —это дурной сон, а явь – вот она: земля, родившая урожай, дальний лес, небо с лёгкими облаками. И где-то рядом должны быть колхозницы, чтобы убирать выкопанную им картошку. Даже слышатся ему их голоса. И тут появились женщины, которые стали выбирать клубни в вёдра и ссыпать затем картофель в кучки на поле – чтобы подсохла на клубнях земля. Но, в отличие от молодых и жизнерадостных колхозниц Ивановой деревни, эти женщины были тихими и смурными, и действительность, исчезнувшая на минуту, явилась во всей своей беспощадной реальности.

Копать картофель – привычное дело для крестьянских парней, солдат Советской армии, ставших по воле судьбы пленниками, рабами оккупантов.

Близ поля появился на некоторое время и представитель новых господ: офицер в сопровождении двух солдат. Словно полководец картину битвы, проверял, неспешно обводя взором поле, усердно ли трудятся на рейх эти русские. На вскопанную часть не стал выходить, чтобы не замарать землёй блестящие свои сапоги.

К полудню примерно пятая часть поля была выкопана. Несколько женщин и пленников были направлены на то, чтобы собирать картофель в мешки, грузить на телеги и отправлять урожай в деревню. Отбирали крупные клубни, но и мелочь не откидывали, откладывали в отдельные аккуратные кучки. В конце дня стали возить картошку не только мешками, но и загружать в деревянные короба – мешков, вероятно, не хватало.

Последнюю подводу загрузили, когда солнце коснулось лучами дальнего края поля. Кирилл, сдав лопату «бригадирше», помог неказистой рыжей кобыле вытянуть телегу с пашни на дорогу, уперевшись руками в задний борт. С телеги в этот момент скатилась на дорогу крупная картофелина. Киря поднял её и сунул в карман солдатских шаровар.

– Хальт! Стоять! – раздалось совсем рядом.

Немецкий офицер, который, казалось, ушёл давно, вдруг возник откуда-то сзади. Кирилл остановился, медленно повернулся к фашисту. Тот подошёл к нему почти вплотную, доставая на ходу из кобуры браунинг. Пленники и женщины, которые не успели отойти далеко, тоже остановились и со страхом ждали, что будет дальше.

– Всё есть имущество Германия! – сказал немец назидательно, чётко и жёстко выговаривая слова. Приставил браунинг к виску Кирилла: – Будем наказать!

Кирилл вытащил картофелину из кармана, держал её на ладони, словно предлагал немцу забрать её. Смотрел на фашиста не столько со страхом, сколько с недоумением. Не верил, что за поднятую с земли картофелину можно убить. Но грохнул выстрел, и Кирилл рухнул на землю с простреленной головой.

Остальных построили, и те же конвоиры, что доставили пленников на поле, сопроводили их в лагерь.

Дни становились короче, а ночи – длиннее и холоднее. Но усталость от работы на поле брала своё, и засыпал Иван, привалившись к такому же уставшему бедолаге, несмотря на холод, идущий от земли. Хорошо ещё, что стояла солнечная погода, и земля за день нагревалась и остывала медленно под человеческой массой.

Иногда Иван видел даже сны, но они как-то быстро размывались в памяти и забывались вовсе. Но в этот раз, проснувшись, дрожа от озноба, он сумел удержать видения. Приснились сёстры. Старшая, Анастасия, лишь промелькнула и ушла, видимо к своим детям, а вот трое остальных остались: стояли они напротив него у изгороди, но у незнакомой усадьбы, хотя на том месте, где должна быть церковь.

В Богдановке церковь была на взгорке, как раз против их огорода, опоясанного жердяной изгородью от животных; дом же отец поставил когда-то ближе к берегу Оми и даже окнами на реку, а не на улицу. И церковь, и усадьба Ященко были слегка на отшибе, в полусотне шагов от крайних деревенских домов.

Мальчишкой видел Иван, как покидал деревню священник. Его не гнали и не преследовали власти. Просто в деревне осталось мало верующих, которые посещали церковь, жить семье священника становилось не на что. Молодёжь вечерами группировалась вокруг клуба, в котором кипела жизнь, в котором иногда кинопередвижка крутила фильмы. Из церковной ограды, где неподалёку от церквушки располагался неказистый домик, где жил поп, выкатилась телега, нагруженная домашним скарбом. Незнакомый мужик вёл лошадь под уздцы; лошадь тоже была не из богдановских – Иван знал всех хозяев и всех их лошадей в деревне. На телеге же сидели и ребятишки – мальчишка шести лет и девочка на два года младше. Попадья шла следом, утирая слёзы. Несколько старух, проведавших, что священник уезжает, стояли тут. Они были ошарашены, когда увидели священнослужителя: на нём была рубаха-косоворотка и мужицкие шаровары. На ногах – сапоги. Не видно креста. Таким, даже в страшных снах, верующие не могли представить батюшку.

– Як же мы без вас, отец Арсений?

– Батюшка, почему вы нас покидаете?

Отец Арсений посмотрел на оставляемую им церковь, на слегка покосившийся крест – церковь просила ремонта, обратил взгляд на провожающих. Вздохнул:

– Бога не стало, матушки. Потому не могу обманывать народ – ухожу.

– Как же мы без благословения?

Телега уже достигла крайнего дома. Отец Арсений посмотрел в ту сторону, сделал шаг, остановился. Рука его привычно поднялась и замерла в сомнении. Глянул на свои одежды, махнул рукой и… осенил крестным знамением старух:

– Храни вас Бог!

И быстро направился вслед за подводой, навстречу судьбе.

Когда нынешней весной Ивана взяли на службу, здание церкви ещё стояло, только уже без креста и с полуразрушенным куполом.

И вот сон: Надежда, которая была на шесть лет старше Ивана, и младшие – Вера и Анна – возле оградки были одного возраста, лет по шестнадцати. Но это не казалось ему странным. Он видел: красивые у него сёстры – это всегда наполняло его гордостью и любовью, такой любовью, какая только и может быть между самыми близкими людьми. Но они хотели что-то сказать ему, а слов не слышно. Понимая, что он не вник, о чём его предупреждают, Надежда повела рукой, будто ладонью отодвинула невидимую преграду, и до него дошло: «Увидимся». И они исчезли, осталась только ограда, в глубине которой небольшое бревенчатое строение – скорее всего баня.

Проснувшись, Иван никак не хотел расстаться с этим сном: он вселял надежду. Да, Надя, сестра, огневолосая красавица, славилась в молодости тем, что умела гадать на картах. Удивительно, что всё, что говорили ей карты, потом сбывалось. За её необычные волосы и это умение гадать в деревне считали сестру чуть ли не колдуньей и, кажется, слегка побаивались. И вот она приснилась ему – к добру!

Хотя какое может быть добро? Накануне, когда копали картошку, одна из женщин, ближняя к полицаю, стала сильно отставать от своего копальщика, иногда замирала, свесив голову, похоже, ей нездоровилось. Полицай, который до того рьяно следил, чтобы пленные не общались с женщинами, увидев такое небрежение, освирепел:

– Шевелись, сучка!

Несколько помедлив, огляделся, подойдя к работнице, сидевшей на корточках у ведра, сильно пнул её в бок ботинком, выговаривая с наслаждением:

– Руссиш швайн!

Явно хотел быть настоящим немцем.

Женщина повалилась набок, тут же постаралась подняться, упала после второго удара, снова поднялась – ни крика, ни стона, – принялась быстро-быстро разгребать землю в лунке, вынимая картофель. Иван, не прерывая работы, кидал исподлобья взгляды на подонка, но знал, что за ними наблюдает одновременно и второй полицай, готовый в любой момент применить оружие.