– Но я, правда, верю в чудеса, совершенные святым Патриком. Верю, потому что есть плод его труда. Он крестил мою родину – Ирландию.

– Князь Владимир, мой предок, имя которого я ношу, крестил Русь[13]. Но он не совершал при этом никаких чудес.

– У него была власть, воины, золото. Разве нет?

– Да.

– А Патрик ничего этого не имел. Подумай, как один простой человек смог обратить к Христу целую страну – такую страну, как Ирландия, говорю я, полную языческих вождей, друидов и древних идолов. Вот оно – главное чудо! Ни ты, ни кто другой не сможет его отрицать. Кому еще после апостолов удавалось такое?

– Если твоя вера в силу чудес так велика, почему бы тебе не помолиться, чтобы спасти загубленный урожай этого года?

– Говорю же, я – не он.

Владимир откинулся на спинку тронного кресла и повел кистью. Зашуршали одежды, скрипнули половицы – все, кроме Патрика, покинули палату. Свет вечернего солнца проникал в терем через высокие окна, падая на гладкий пол и светлые бревенчатые стены желтоватозелеными, под цвет оконных стекол, пятнами, медленно скользившими в направлении трона. Уходящий день был жарким. Поверх нательной сорочки широкие плечи волынского князя покрывала бежевая льняная свита[14]. Князь был высокого роста, крепкого телосложения. Волосы русые, кудрявые, борода острижена, рот широкий, глаза большие, светлые. Спокойный взгляд пытался прочесть по лицу гостя, что таилось в его душе.

За прошедшие годы Владимир повидал немало монахов латинской церкви – они принадлежали к разным орденам, носили разные одежды, по-разному вели себя. Бенедиктинцы в черных и бурых плащах с остроконечными капюшонами, гордящиеся древностью своего ордена, заставшего времена Древнего Рима. Цистерцианцы и августинцы в белых одеяниях, проповедующие чистоту нравов и воздержание. Минориты[15], называемые также по цвету плащей серыми братьями, препоясанные веревками, обутые в сандалии на босу ногу, взывающие к бедности и простоте. Братья-проповедники[16], или, как их еще называли по цвету плащей, черные братья, занимающиеся богословием и миссионерской проповедью, обращенной к язычникам и еретикам. Один из братьев-проповедников, отвечая на укор князя, объяснил эти различия тем, что монахи разных орденов, словно воины Господа, принадлежащие к разным родам войск. Владимир думал, что научился различать их всех. Но этот монах не походил ни на кого из тех, кого князю доводилось видеть прежде.

На вид страннику было около шестидесяти. Мясистое лицо с упрямым подбородком покрывала густая борода, рыжая у щек и побелевшая книзу. Проповедники-латиняне иногда отпускали бороду, когда шли в другие земли нести Слово язычникам. Но вместо обычного круглого гуменца[17] на темени, которое выбривали и латинские, и русские монахи, волосы странника были выбриты ото лба до затылка. Глаза умные и живые, блеклосерые, возможно, когда-то были голубыми. Иноземец имел рост выше среднего, плотное телосложение и, видимо, немалую силу. На нем был сшитый из грубого шерстяного сукна темно-зеленый плащ с глубоким капюшоном, который монах откинул, когда зашел в палату. Перчатки не мешали ему перебирать четки. Дорожный посох он оставил у входа. Кожаная обувь застегивалась ремешками и, судя по мягкой поступи гостя, словно он шел босиком, не имела каблуков. На плече висела сума. Проповедник говорил на русском языке бегло, лишь изредка приостанавливаясь, чтобы вспомнить нужное слово.

– Итак, латинянин, чего ты хочешь от меня? – спросил Владимир.

– Прохода в Ятвягию.

– В Ятвягию, – повторил князь.

– Да. В ту часть земли, дань с которой ты собираешь по праву трехстороннего договора. Прошу твоего позволения нести ее обитателям Слово Евангелия.

– По договору[18], упомянутому тобой, две трети Ятвягии принадлежат крестоносцам. Там, наверняка, все еще полно язычников. Почему же ты пришел ко мне?

– Тевтонские братья несут Слово Божье на острие меча. Насколько я знаю, за прошедшие годы они окончательно покорили Пруссию и уже успели побывать в полночной Ятвягии. Там, где хоть раз потрудились огнем и мечом, уже трудно проповедовать… – голос монаха стал глуше, глаза сузились, – трудно проповедовать одним лишь словом…

Владимир уперся щекой в кулак, не отрывая взгляда от странника.

– Какого ответа ты ждешь от меня?

– Ответа, о котором я молил Господа всю дорогу с того дня, как покинул родину…

– Далеко твоя родина?

– На острове, на самом западе Европы, – Патрик опустил глаза.

– И ты, покидая свой монастырь, знал о существовании Ятвягии?

– Да.

– Какой же епископ мог благословить тебя на такой дальний путь?

– Альберт Зауэрбер[19].

– Альберт Рижский? Он умер много лет назад. Ты, видно, решил посмеяться надо мной, монах.

– Я бы не отважился смеяться над тобой в твоем присутствии. Альберт благословил меня на эту проповедь двадцать четыре года назад.

– О, как же долог был твой путь!

Гость сделал вид, что не заметил насмешки в словах князя.

– Это так. Три месяца прошло с того утра, когда мы с моим спутником покинули на корабле пристань города Дублин. Через день после отплытия мы прибыли к берегу Англии. Мы пересекли эту страну с запада на восток, опять сели на корабль, что плыл во Фландрию, но из-за ненастья высадились в Нормандии. Здесь мальчик, что сопровождал меня, заболел лихорадкой и, сбросив бремя телесной оболочки, отдал долг каждого смертного. Похоронив его и не найдя себе нового спутника, я в одиночку продолжил путь. Так, путешествуя по Франции, я добрался до герцогства Саксония. В Любеке сел на корабль пилигримов и с ними прибыл в Пруссию, в город тевтонских братьев Торунь. Дальше – по большой реке Висла через княжество Мазовия, о котором тебе хорошо известно, потом по Бугу я добрался до Руси. От Мельника до Берестья я шел пешком. Мне сказали, что я смогу найти тебя здесь, потому что ты редко бываешь во Владимире, и я рад этому, потому что это избавило меня от лишних дней пути.

Лицо князя помрачнело. Да, он редко бывал в стольном городе, носившем такое же имя, как его собственное. Недаром на славянском языке слово «волынь» означало поле, луговую степь. Древний град Владимир Волынский стоял слишком близко к степи – дикому полю, со стороны которого стремительно приходили татарские орды – так быстро, что гонцы и разведчики с пограничья не всегда успевали обогнать их и предупредить о прибытии гостей, чтобы князья могли подготовиться к унижению, а жители – спрятать свои пожитки или уйти с семьями куда подальше и переждать лихо. С тех пор, как выжившие после многих проигранных битв русские князья смирились и согласились платить дань, татары стали их союзниками и покровителями. Но такие покровители были хуже врагов. Приходя из степи, надменные татарские темники требовали еще больше дани, царского почтения к себе, прокорма для войска и лошадей, и еще войска, чтобы оно шло с ними дальше на запад – в Польшу, Венгрию, Чехию. Но они могли и не пойти дальше, а вместо этого задержаться на много месяцев здесь, и это было страшнее, потому что земля, которую они избирали для стоянки и пастбища, превращалась в пустыню. Они могли угнать людей и скот в степь, могли потребовать от князей для подтверждения дружбы и доверия срыть валы и разобрать стены своих замков и городов. Бывало, они приходили каждый год, а бывало, не появлялись по несколько лет, и жизнь возрождалась. Вырастали дети, не знавшие этого страха. Но потом они все равно приходили. Здесь, на полночи Владимирского княжества в городах лесной Руси, дышалось спокойнее, хотя тоже было небезопасно. И Владимир все чаще искал себе прибежища в этом краю. Но обсуждать это с латинским монахом он не собирался.