– Я не монах, – сказал Стегинт, – Патрик монах, а я просто одет так.

Гаудемунда пристально посмотрела на своего нового защитника.

– Ты из какой области?

– Из Злины.

– Говорят, злинцы храбрые.

– Все ятвяги храбрые, – уверил Стегинт.

Разведчики вернулись, ведя под руки рыбака. Во рту у него был кляп. Пленника бросили на колени перед Сирпутием и освободили рот. Старый литовец сел на колоду и сказал:

– Не бойся. Мы не причиним тебе вреда, если ты не будешь противиться. А нам всего-то нужно узнать ответы на кое-какие вопросы.

Рыбак молчал. Увидев среди литовцев латинского монаха, он немного успокоился. Сирпутий заметил это и подозвал Патрика.

– Святой отец, ты хорошо знаешь язык лехитов. Побудь нашим толмачом. Пусть тебе он скажет правду. Спроси, почему на том берегу горят деревни?

Патрик перевел.

– Война, – коротко ответил рыбак.

– Кто воюет? – уточнил проповедник.

– Русины. Владимир начал войну против Конрада.

– Не может быть! – вырвалось у Патрика.

Сирпутий внимательно посмотрел на ирландца. Проповедник хотел перевести сказанное рыбаком.

– Я слышал его слова, – прервал Сирпутий, – и твои слова тоже слышал, святой отец. Объясни нам, что ты знаешь такого, чего не знаем мы. Почему этот лехит говорит, что Владимир Волынский воюет против Конрада Мазовецкого, а ты говоришь, что это невозможно?

– Князь Владимир сказал, что не начнет войну против Конрада, пока не узнает наверняка, кто убил его людей.

– Люди Владимира погибли в Мазовии?

– Корабельщики на двух ладьях. Они везли зерно в Ятвягию. Ночью на них напали разбойники. Это случилось в том месте, где вы подобрали нас.

Литовцы переглянулись. Сирпутий посмотрел в землю и потеребил бороду.

– Ты сказал, что Владимир не знает, кто виноват?

– Он послал меня за этим.

– Значит, ты лазутчик, а не священник?

– Князь обещал, что разрешит проповедовать в Ятвягии, если я исполню его поручение.

Сирпутий поднялся, повернулся спиной к Патрику и подошел к воде. Какое-то время он, скрестив руки, смотрел в сторону пожарищ, и пока он молчал, никто не проронил ни слова. Потом заговорил с племянницей. Они говорили негромко и неспешно, но в тишине леса все слышали их разговор.

– Гаудемунда.

– Да, дядя?

– Ты все слышала. Нам придется пока вернуться в Литву.

– Я хочу, чтобы мы плыли дальше.

– У меня здесь довольно воинов, чтобы защитить тебя от разбойников, но я не смогу защитить тебя от целого войска. Такие войны длятся недолго. Русины насытятся разбоем, уйдут с добычей, и пути снова откроются.

– Разве князь Владимир не в мире с моим отцом?

– Гаудемунда… – Сирпутий вздохнул, криво усмехнувшись, – Гаудемунда. Три моих брата погибли от рук волынского князя. Мир между князьями длится до той поры, пока один не попадется на зубы другому. Когда наша ладья с тобой и этими ларцами окажется на глазах у сотен разгоряченных воинов, голодных до серебра, крови и женской плоти, – прости меня, что говорю так прямо, – никто из них не вспомнит о мире. И никто не спросит, чья ты дочь. Я не говорю, что обязательно произойдет так, но такое может случиться. А я не могу подвергать опасности твою жизнь и честь рода. Понимаешь меня? Гаудемунда… Ты что, плачешь? Господи, лучше бы мой брат послал меня на войну!

Сирпутий всплеснул руками. Старый воин знал, как провести войско по вражеской земле, но не знал, как совладать с женскими слезами.

– Если позволишь мне встретиться с князем Владимиром, – вмешался Патрик, – я расскажу ему, кто вы, чтобы он приказал своим воинам беспрепятственно пропустить вашу ладью.

Гаудемунда подняла покрасневшие глаза на проповедника и с надеждой перевела взгляд на дядю.

– Нет, – сразу отверг Сирпутий, – Гаудемунда, я не доверяю этому человеку. Он служит Владимиру и просто приведет их к нам.

– Дядя…

– Да?

– Дядя, послушай меня внимательно – как дочь твоего брата.

Сирпутий скрестил руки.

– Я знаю, что ты всегда презирал мои слова и мысли, когда разговор заходил о войне, об охоте, о власти. Я никогда не обижалась на тебя за это, потому что ты был прав. Но есть кое-что, в чем я понимаю не хуже тебя. Я чую людей, дядя. Ты знаешь об этом. Я знаю, кому можно доверять, а кому нельзя. Я доверяю этим двоим. Я готова доверить им мою жизнь и мою честь.

Сирпутий покривился, посмотрел прямо в лицо проповедника, пытаясь понять, что такого рассмотрела в этом человеке его племянница, чего не видел он. Потом махнул рукой:

– Перевезите их на тот берег.

Шатры стояли на опушке недалеко от реки. На ветру развевались червленые треугольные хоботы стягов. Воины разошлись по стану и занимались своими делами. Кто разводил костер, кто точил клинок, кто свежевал оленью тушу, подвешенную под деревом. Из лесу доносилась перекличка, стук топоров, хруст подрубленных деревьев. Отдельно разместились пленники. Их было немало, но сбитые в тесную кучу, сидящие на земле, притихшие и напуганные, они не бросались в глаза. Сторожевые неспешно разъезжали по полю на расстоянии полверсты от стана. Иногда они останавливались, всматриваясь вдаль.

Когда посреди поля появились два монаха, один из воинов пришпорил белого коня и устремился в их сторону, стремительно набирая ход. Круглый шлем и доспехи серебрились на солнце, лицо закрывала личина. Стегинт припал на колено и потянулся за камнем.

– Не смей! – строго крикнул ему проповедник.

Патрик сделал несколько шагов и поднял высоко над головой крест, держа обеими руками. Воин промчался рядом, сделал полукруг и вернулся, придерживая за узду взволнованного жеребца. Голос из-под личины прозвучал коротким низким эхом.

– Кто такие?

– Мое имя Патрик. Я проповедник из Ирландии. Со мной мой ученик. Нам нужно говорить с князем Владимиром.

– Разве ты епископ?

– Нет.

– Тогда почему думаешь, что князь Владимир будет с тобой говорить?

– Я выполняю его поручение в этой земле.

Всадник молчал. Личина, повторявшая очертания лица, пугала бесстрастной неподвижностью. Черные впадины для глаз пристально смотрели на путников. Еще несколько воинов приблизились и окружили монахов, разъезжая вокруг, словно волки вокруг загнанной добычи. Патрик покопался в суме, достал охранную грамоту русского князя и протянул первому всаднику. Тот принял, не снимая перчатки, посмотрел и вернул монаху.

– Князя Владимира нет здесь.

– Разве это не его войско?

– Его.

– Разве не он ведет свое войско?

– Для этого у него есть воеводы.

– Кто же здесь главный?

– Василько Слонимский.

– Тогда нам нужно говорить с ним.

– Ты уже говоришь с ним. Проводите их в мой шатер.

Василько развернул коня, ударил острогами[44] в бока и помчался к стану.

Трещали костры. Дымились подвешенные на жердях котлы. Воины отдыхали после дневного перехода. Благостное умиротворение нарушал детский плач и скрежет натачиваемых клинков. Ратники с усталым любопытством провожали взглядами двух латинских монахов, которые сами пришли в их стан. Увидев духовное лицо, некоторые из пленников поднялись и сошли со своих мест, надеясь на благословение и утешение, но стражи окриками заставили их вернуться. Патрик совершил крестное знамение.

Белый конь стоял на привязи около высокого шатра, круглый шлем висел на шесте у входа. Дружинник приподнял завесу, и гости, нагнувшись, прошли внутрь.

Посередине горел очаг. Пахло жареным мясом. Молодой князь сидел на потнике[45], разостланном поверх хвороста. У него были правильные черты лица, русые волнистые волосы и такая же борода. Голубые глаза – не добрые и не злые, холодные. По правую руку от него сидел дружинник. Жестом Василько пригласил гостей сесть напротив. Дружинник достал из горячих углей тонко нарезанные поджарившиеся ломти оленины. Протянул сначала князю, потом – монаху. Гость отказался. Зато Стегинт проворно взял сразу два куска – один спрятал, другой принялся есть.