– Вроде все неплохо? – Я надеялся, она укрепит мой оптимизм.

Матильда не ответила, осторожно поворачивала ступню то в одну, то в другую сторону, затем дотронулась до края одной из ран.

– Не больно?

– Нет. – Я следил за выражением ее лица, пока она изучала ступню. – Все в порядке.

Матильда промолчала. И когда щупала мне лоб, ее лицо оставалось бесстрастным.

– Жара не ощущаете? Не лихорадит?

– Нет. А что?

– Такое впечатление, что у вас температура. – Она снова наклонилась над моей ступней.

Я потрогал лоб, но не понял, горячий он или нет.

– Больше воспалилось?

Перед тем как ответить, она чуть помедлила.

– Я так не думаю.

Неожиданно мне показалось, будто желтоватый налет припухлостей вокруг ран приобрел нехороший оттенок. Я с беспокойством наблюдал, как Матильда очищает ступню и накладывает новый бинт.

– Что-то не так?

– Не сомневаюсь, что все идет, как надо. – Она не поднимала головы, и я не видел ее лица. – За процессом хорошо бы последить, но ведь вы спешите.

Я посмотрел на свою ногу. И вдруг ощутил боль в мышцах. Вероятно, она являлась следствием ночного напряжения. А если…

– Может, мне задержаться еще на денек?

– Вы вольны оставаться здесь сколько угодно.

Я ничего не сумел прочитать на лице Матильды – ни когда она собирала вещи, ни когда направлялась к люку. Оставшись один, я попытался проанализировать свои ощущения. Нет, лихорадки я не чувствовал, но самое последнее, что мне было нужно, – свалиться больным на какой-нибудь богом забытой французской дороге. Да и идти мне особенно было некуда. Днем меньше, днем больше – никакой разницы.

Мелькнула мысль, что Матильда добивалась именно такого результата, но я выкинул ее из головы. Мое присутствие на ферме доставляло ей одни неприятности. У нее было не больше причин желать, чтобы я остался, чем у меня.

По крайней мере так я себе говорил. Но, проглотив антибиотик и приступив к завтраку, понял, что испытал облегчение.

К полудню на чердаке сделалось невыносимо жарко, и от запаха плесени от сваленной здесь старой мебели появился зуд на коже. Я слушал музыку, задремал, а когда проснулся, обнаружил рядом с открытым люком поднос с обедом. Протирая глаза, решил поесть на улице. Арно предупреждал, чтобы я не попадался ему на глаза, но даже он не вправе требовать, чтобы я целый день торчал в амбаре.

Спускаться с подносом по лестнице оказалось непростым занятием, но я справился – ставил поднос на ступеньку, а сам перемещался на одну вниз. Перед едой зашел в туалет, а затем умылся под краном, из которого Жорж набирал воду в ведра. Этот маленький акт самоутверждения улучшил мое настроение, и я, устроившись у стены амбара, почти развеселился. Даже в тени было удушающее жарко. Жуя хлеб с сыром, я поглядывал поверх виноградника в сторону озера. Оттуда, где я сидел, вода лишь слегка проблескивала сквозь деревья. Глупая ночная попытка добраться до озера, похоже, мне не повредила. Температура не поднялась, воспаление не усилилось, и ступню не дергало. Неизвестно, где я окажусь в это время завтра, но хорошо бы прежде, чем покинуть ферму, посмотреть на озеро.

Покончив с едой, я встал и, опираясь на костыль, двинулся по дорожке. При свете дня стало ясно, что половина винограда завяла. Листья были в крапинах, кончики завернулись. Редкие гроздья осыпались, и сморщенные ягоды лежали, как шарики, из которых выпустили воздух. Не удивительно, что вино так плохо пахло.

Солнце жгло немилосердно. Я думал, что днем, когда видишь, куда идешь, двигаться будет легче, но на жаре путь мне показался длиннее, чем ночью. Дорожка была в рытвинах, неровную поверхность, словно цементные желоба, избороздили следы колес. Костыль соскакивал с бугров и скользил в сторону. И я, добравшись до края поля, весь взмок от пота. Тень принесла облегчение, а деревья днем не казались такими пугающими. Как и вдоль дороги, здесь росли в основном каштаны, и я с удовольствием шагнул под их зеленый полог.

Двигаясь между ними, я поймал себя на мысли, что жду повторения вчерашнего крика. Но не слышал ничего более грозного, чем стрекот цикад. Статуи тоже больше не выглядели зловещими. Их было тут около дюжины, и они стояли у дорожки в самой густой чаще. Ветхие, старые, многие изуродованные. Пан с разбитыми копытами соседствовал с нимфой со стертыми чертами лица. А неподалеку к небу, словно в глубоком потрясении, поднял голову безносый монах. Чуть поодаль от остальных стояла женщина под вуалью – ее лицо скрывали искусно высеченные складки ткани. На прижатой к сердцу руке темнело маслянистое, похожее на кровь пятно. Я не представлял, кто спрятал в лесу эти изваяния, но, должен признать, впечатление они производили.

Идти до озера осталось немного. От поверхности ослепительно ярко отражался солнечный свет. По берегам озеро поросло камышом, вода была такой неподвижной, что, казалось, в ней можно выкопать яму. По ее глади скользили утки, гуси и другие водоплавающие, оставляя за собой клинообразные борозды. Я вдохнул ароматный воздух и почувствовал, как плечи освобождаются от напряжения. Утром ко мне вернулось здравомыслие, и я не собирался купаться, но мысль, однако, была соблазнительной.

На нависающем над озером отвесном берегу стоял, раскинув над водой ветви, одинокий каштан. Я поднялся туда и посмотрел вниз. Место было достаточно глубоким, чтобы нырять с высоты. Но в воде в нескольких ярдах, подобно гигантской акуле, притаилась неясная тень. Подводная скала ждала, чтобы кто-нибудь неосторожный прыгнул вниз. «Этого следовало ожидать», – подумал я. Тут даже в озере скрываются ловушки.

Я опустился вниз и, привалившись спиной к стволу, смотрел на воду. Дорога сюда была утомительной, но я радовался, что не пожалел сил. Другой возможности не представится, а ноге как будто не повредило. Наложенный Матильдой бинт успел запачкаться, однако кровавых пятен не проступило, и боль тревожила не сильно – скорее походила на жжение. Из-за своего беспокойства о ране я потерял день, но ничто не помешает мне уехать завтра. А что потом?

Я не знал.

Если и была положительная сторона в моем приключении с капканом, она заключалась в том, что мой мозг отвлекся от всего остального и я думал только о ноге. Здесь мне было не до тревог о прошлом и будущем. Но это должно скоро закончиться. Я возвращался к тому, с чего начал: скрываться в чужой стране без плана, что делать дальше.

Руки дрожали, когда я полез за сигаретами, но закурить не успел – из леса выскочил спрингер-спаниель. Утки на краю озера бросились врассыпную, когда он погнался за ними. Я напрягся, ожидая, что вслед за собакой появится Арно, но вместо него увидел Греттен с ребенком. Спаниель заметил меня первым и подбежал под дерево, махая хвостом.

– Хорошая псина!

Обрадовавшись развлечению, я гладил собаку, стараясь держать ее подальше от больной ноги, на которую она норовила наступить. Греттен увидела меня и остановилась. Она была в светло-голубом платье без рукавов, подчеркивающим цвет ее волос. Поношенное, выцветшее платьишко, на голых ногах – только шлепанцы. Но и в этом наряде в любом городе на нее бы оборачивались. Греттен несла ребенка на бедре, и от этого Мишель казался ее недоразвитым сиамским близнецом. На другой руке висела самодельная сумка, а проще – связанный углами кусок выгоревшей красной материи.

– Извините, если напугал, – произнес я.

Греттен обернулась на дорожку, словно прикидывая, не вернуться ли ей назад. Затем на ее щеках появились ямочки – она улыбнулась.

– Не напугали. – Лицо у нее раскраснелось, оттого что она тащила на себе ребенка. Теперь, пристроив его поудобнее, Греттен потрясла красной сумкой и объяснила: – Мы пришли покормить уток.

– Я думал, этим занимаются только в городах.

– Мишелю нравится, и, если утки знают, что здесь их кормят, они никуда не улетают, и иногда мы можем взять одну из них.

«Взять» было, разумеется, синонимом «убить». Так Греттен щадила мои чувства. Она развязала узелок, вывалила хлеб, и птицы сразу заволновались, бешено захлопав крыльями по воде. К пронзительным крикам уток присоединился собачий лай – спаниель бегал и прыгал на берегу.