– В последний раз по ягоды схожу недалеко, а ты подумай, дед, подумай, – проговорил он без всякого выражения, так, на всякий случай, и, постояв, услышал тишину.

Ничего не ответил тот.

Ничего.

Черника ковром стелилась от самого крыльца, выставляя сизые, набухшие ягоды, выхваляясь. Сгибаясь, подхватывая кисло-сладкие плоды, Николай шел, вспоминая густую тишину дома, лежащего старика. Глупое свое положение, и речи свои глупые, и стратегию, и тактику, тьфу! Деньги стал предлагать, сразу стал предлагать, поил и предлагал, с этого начал, дурак, с глупого начал, торопился, скорей хотел, спешка, вечная, проклятая спешка, а надо было выслушать, по душам поговорить, намолчался, небось, намыкался, один, один в лесу, один-одинешенек, а ему все некогда, все некогда – теперь будет время, теперь будет! И помечтать, и подумать, и погоревать! Не солоно хлебавши придется, уйти придется ни с чем, в другой раз когда еще, когда еще добраться до Байкала, до лесов этих, в которые ведут следы народа по имени Сталь? Разве хватит ему в другой раз денег, сил, решимости лететь сюда опять, плыть, ехать, идти, ползти, разве сможет он в другой раз, разве поднимется?! И теперь бы не поднялся, да друзья его, Соня и Джон, затеяли внезапную эту поездку в Китай, что простирался теперь до Карского и Баренцева морей, застелив шелковым своим одеялом пустынные Урал и Сибирь. Они уговаривали – он согласился, согласился поехать развлечься, как в последние годы ездили из княжества все, кто желал бессмысленных и шумных, дешевых китайских развлечений.

Подумал: заодно.

Только подумал.

Про Байкал вычитал он в архиве, в пожелтелых, пробитых точками казенных пишущих машин, бумагах – там было сказано, что народ этот – Сталь, сжимаясь и мигрируя, по некогда неохватной территории бывшей России, в последний раз был замечен за Байкалом, с тех пор следы его терялись, упоминания более не встречались, и о судьбе народа оставалось только гадать. «Какого черта?! Почему здесь?! Зачем, за каким дьяволом забрались они в эту глушь, в эти леса, в эти горы, кого или чего боялись они, с кем или с чем боролись, сражались – с китайцами? Об этом не было в архивных бумагах ни слова, ни намека. Было бы, ежели б сражались, было б непременно!.. Так почему не убереглись, не спаслись даже здесь, в тишине, в безлюдье, в лесу, и что, черт возьми случилось?! Эпидемия, мор, истреблены, бежали, боялись?..

Отец боялся.

Чего?!

Вопросы кружились, превращаясь в беспрерывную, ровную полосу, он шел по лесу, не разбирая дороги, механически переставляя ноги, мимодумно огибая препятствия, позабыв о своих страхах, позабыв про ягоды, снова и снова задаваясь вопросами, отыскивая ответы, признак ответов, их запах, тень. Вдруг впереди, за соснами, чуть выше, левее, мелькнуло что-то, затаилось, опять. Он встал, вгляделся – маленькие, в три четверти его роста, люди, четверо или пятеро, замерев, смотрели на него. «Дети? Откуда? Здесь?..» Он шагнул, дети шарахнулись, он прибавил шагу, остановился, попятился, спустился, понизу, обогнув каменистую горку, вышел с другой стороны – все одного роста взрослые мужчины, которых видел он ясно, шестеро взрослых, одетых в истлевшее, рваное, черное, низкорослых мужчин, замерев на мгновение, рассыпались, оставив его одного.

– Стойте! – крикнул он в пустоту, – стойте!..

Лес откликнулся эхом.

Затих.

«Кто это, кто здесь?» Николай зашагал назад, страх обнял его, толкнул. «Господи! – он уже бежал в сторону стариковской избы, машинально повторяя, – кто это, кто они, кто-о?! – оглядываясь, думая одновременно: сколько же во мне страху, откуда, откуда столько, зачем?!»

Изба не появлялась, лес, всюду лес, кажется знакомым, но не знаком, одинаков, всюду одинаков, будь он проклят, этот лес, будь он проклят!!!

Николай остановился, огляделся, на лбу, на руках, голове выступила испарина, он ощутил собственный запах, на который из глубины леса тянулись теперь сонмы комаров. Он сломал ветку орешника, взмахнул раз, другой, комары качнулись на короткой воздушной волне, еще, взвыли тысячи крыльев.

Атака.

Он задергался, шлепая себя со всех сторон, размазывая кровь, пытаясь думать. «Я шел, шел снизу вверх, меж холмами, или горами, нет, нет, это не горы, не горы, больно низки, холмы, даже и не холмы, а так, холмики, горки, заросшие лесом, с выступающими то тут, то там, мшистыми валунами. А обратно, как обратно-то, как бежал, так же ли, как шел, или по-другому, как придется, как-нибудь? Как, как?!» Он все оглядывался, взмахивая веткой, понимая, что заблудился, что не выйдет, что через час – другой станет смеркаться, лес почернеет, зевнет и проглотит его, как проглотил он народ по имени Сталь.

– Ау-у-ууу!!! – Николай крикнул так громко, что на глазах у него выступили слезы, – ау-у-ууу, ау-у-у-ууу!!!

«Господи, господи, – неслось в голове, – не выйти, не выбраться, рядом, вроде рядом, а никак!»

– Ау-у-у-ууу! – продолжал он, теряя надежду, переступая, кружа, – ау-у-ууу, ау-у-уууу.

«Боялся, неспроста боялся, – думал Николай, – и там, дома, боялся, и здесь, и ни в первый день, ни в другой в лес не ходил, не хотел, да вот забыл, пошел, дурак, пошел, что теперь?!»

– Ау-у-у!!!

Тишина. «О, господи, господи!»

– Где тебя черт?!. – старик звонко хлопнул его по затылку, как хлопнул бы своего непутевого внука, – растяпа, еще!

– Ты?!

– Тоже мне, городской, умный, а туда же, в лес!

– Заблудился.

– Растяпа!

– Прости меня.

– Куда полез-то?! Зачем, за каким чертом?!

– Сам не знаю.

– Дура! Пропадешь ведь, дубина! Не знашь, так куда лезешь?!

– Гулял.

Старик выругался крепко, зло.

– Я видел…

– Что?

Они шли уже обратно к избе.

– Видел!

– Кого?

– Людей! Маленьких!

Николай принялся рассказывать, захлебываясь, входя в детали, старик слушал, поджав губы, косо взглядывая на Николая.

– Кто они, кто?! – старик многозначительно молчал, под ногами при каждом шаге трещали мелкие сухие сучья, ковром устилавшие лес. – Может быть, они знают?

– Кто?

– Не знаю, кто они, но я видел их, видел, как тебя!

– Не ори.

– Может быть, они знают? – продолжал Николай, – может знают, скажут?

– Надоел ты мне, – перед самой избой старик вздохнул, потянул дощатую, обитую тряпками, дверь, вошел, сел на кровать, помолчал, – и однако прав ты, не пережить мне зимы, никак не пережить, деньги нужны. Лето к концу, а я ни грибов, ни рыбы не насушил, и патронов нет, и неводок дрянь, дыры одни, да и таскать его не с кем стало, неводок тот.

Старик отвернулся, затих, и понемногу становилось ясно, что он что-то скажет, что готов, что знает, что мнется, выдумывая, вымучивая условия, потому что боится продешевить. Николай ждал, он привык ждать, понимая – сколько не понукай, быстрее не будет. На всякий случай приготовил он карандаш и бумагу, и, присевши неподалеку, на глаза старику не лез.

– Это чо, протокол?

– Нет. – Николай смял бумагу.

– Ну-ну, – старик улыбнулся.

– Так, для памяти.

– Стало быть хочешь ты, чтобы рассказал я тебе?

– Хочу.

– И ты из самой Москвы свалился, чтоб меня, старого, послушать?

– Да.

Старик опять затих, переваривая услышанное.

– Не верю я, – старик повел плечами, – не верю.

– Ты мой паспорт видел.

– Видел.

– Ну?

– Не верю.

– Чему?

– Ничему не верю.

– Не понимаю. – Николай встал, сел, снова встал.

– Не верю я людям, понимаешь?

– Нет.

– Совсем не верю, никому не верю, никому! – старик кивнул и для убедительности махнул рукой, – как там она, Москва-то?

– Стоит. Что ей сделается.

– Так вот и про Рассею думали.

– Плохо думали.

– Плохо, – согласился старик, – теперь не передумашь. Поздно. Ну давай, спать давай, утро вечера удалее.

– Не могу я больше, – вздохнул Николай.

– Что так?

– Некогда мне. – Николай сказал это почти без сожеления. – Послезавтра в Москве надо быть.