Иван заторопился, задвигался бойко, суетливо, Николай знал, что надолго не хватит, шел за ним, думал. «Что если он, старый, дороги не найдет, что, если он в самом деле не знает, куда идти, где он, его дом, если россказни о его прежней таежной жизни – пустая болтовня, красивая ложь, что, если, польстясь на деньги, попер он в тайгу знакомой дорогой, в надежде, что прогуляются они туда-сюда, что наниматель его городской, несмышленый не поймет ничего, не разберет, устанет, утомится, домой запросится, захнычет – тут они домой и вернутся, и все, дело сделано, нет никого в лесу, сам видел, нету, пустой лес, пустой, денежки пожалуйте, де-енежки!.. Что, если пошел прогуляться, старенький, да и заблудился, сам заблудился, напрочь, насовсем – что тогда? Да ведь он и сказал, что заблудился, сказал, часа два-три тому сказал, прямо сказал.

Сказал.

А что, толку-то что?! Как выбираться-то? Выбираться надо, выходить как-нибудь, не подыхать же здесь, в горелом лесу!..»

– Выйдем!.. Выйдем, помяни мое слово!..

– Ладно.

– Вот те крест!

– Не клянись…

Шли долго, лес, лес, всюду лес, один и тот же, ни конца, ни края.

– Сдохнем здесь!..

– Не сдохнем. – Старик остановился, вскинул голову, прикрывая глаза рукой, долго глядел на солнце сквозь едва разомкнутые пальцы, – не пойму я, куда оно идет, не понимаю! И час, и два – все на месте стоит, не движется будто, а не может не двигаться, не может!..

– Не ори.

Земля, засыпанная трухой, выровнялась, теперь не было намека на какую-нибудь высоту, которой искал старик, теперь они шли, только потому, что понимали – надо идти, шли куда-нибудь, неизвестно куда. Впереди шел Николай, старик плелся сзади, усталость наваливалась на обоих, усталость, которой недавно не было следа, теперь ложилась на плечи свинцом. Так шли час, может быть, больше, впереди замаячили кусты, полный живой, темной зелени овраг будто распахивался им навстречу – путники переглянулись, Николай собрался было шагнуть в кусты.

– Стой. Не лезь, а вдруг там круто, не выбересся потом. – Старик пошел по краю, по краю, – в толк не возьму, уж не тот ли это овраг, от которого ушли мы пару часов?..

Старик не договорил, замер, встал, машинально отирая рот, Николай приблизился, заглянул в овраг – на небольшой глубине, метрах в двух с половиною, в яркой зелени трав, никак не вязавшейся с окружающим мертвым лесом, в странных, причудливых позах лежали трое низкорослых мужчин, трое из тех, которых видел он позавчера. Все они были мертвы, у всех троих отсутствовали головы.

– Мирные, говоришь?.. – Николай взглянул на старика.

– Что ты от меня хочешь, – взмолился старик, – старый я, старый, на восьмом десятке, не знаю, ничо не знаю.

– Не верю.

– Правильно.

– Не верю я.

– Не верь.

– Знал, ты, знал про этих, все знал. Не мог не знать.

– Чо теперь, чо говорить…

– Уходить надо.

– Надо. Куда?..

– Овраг-то тот же?!.

– Тот.

– Как мы к нему в первый раз вышли – помнишь ли?

– Помню.

– Так и уйдем, как пришли, так же!

– Прав ты, прав, золотая голова, прав во всем!..

Они подошли к противоположному концу оврага, к концу, который видели прежде, который полагали началом – кровь на деревьях и на земле потемнела, сделалась невидна. Шли по своим следам, которых Николай не видел, лишь угадывал – которые понимал Иван, читая, будто в открытой книге.

– Выйдем, сказал, выйдем! – ободрился старик.

– Дай-то бог.

Небо скоро стало темнеть, набежали тучи, заволокло, сумерки, которых ждали позже, спускались загодя, и без того серый лес стремительно темнел.

– Айда, айда!.. – подгонял старик, однако быстрей идти не получалось, – теперь уж знаю, теперь-то, теперь не промахнуся, – Иван все оглядывался, все улыбался, – вот пройдем тута, срежем чуток, там балочка, где мы обедали, помнишь ли?..

– Помню.

– А уж по ней, как по дорожке, выйдем, выскочим! Все, браток, все, все, нечего делать в лесу-то, нечего, нечего, головы не сносить, вот что!..

Они шли до глубоких сумерек, до темноты, балочка, о которой говорил старик так и не появилась, они еще плутали несколько времени, старик бил себя по лбу, злился, кричал, да все без толку.

– Шабаш. Ночуем.

Оба рухнули, как подкошенные.

Они долго сидели, молча, привалившись к дереву, вглядываясь, вслушиваясь в темноту – в лесу было тихо.

– Не боись… – старик глотнул.

– Я не боюсь.

– Я боюсь.

– И ты не бойся.

– А все ж живые, – старик разулыбался, – слышь, Кольша?..

– Слышу.

– А раз живые – будем жить!.. – Николай молчал, – и тута, тута хорошо, ночевать хорошо, сухо. Как ляжешь, так и встанешь – живым и здоровым!..

– Поживем – увидим.

– Поживе-ем, поживе-ем, – старик, протянув руку, потрепал Николая по плечу, – а то как же!..

– Не кричал бы ты, дед.

– Я не дед. Отцом был, отцом и остался, – спокойно выговорил старик, – в деды не произвели.

– Что так?

– Не успели. Расскажу потом.

– Как хочешь. – Сейчас Николай вовсе не желал выслушивать стариковские откровения, потому что до сыновей старика, равно, как и до всего остального не было ему теперь никакого дела. Он устал, ноги его гудели, болели, изрезанные веревками, плечи, глаза слипались, но спать он не мог. В лесу – это считай – на улице.

– Ложись. Нагреби трухи-то, нагреби под себя, все помягче будет, стели, чо там у тебя есть, штормовка, сверху стели, от комаров натрися и ложись, не тяни.

Николай сделал, как сказано, лег, подложив под голову мешок с провизией, в следующую минуту провалился в сон. Сон его был глубок, и однако то обстоятельство, что спит он под деревом в лесу, заставляло его время от времени просыпаться, чтобы, открыв глаза, оглянуться в поисках возможной угрозы, чтобы, убедившись в том, что ему ничто не угрожает, заснуть опять. Так прошли несколько часов сна. На рассвете, когда лес ненадолго порозовев, вновь сделался серым, Николай проснулся совсем. Некоторое время он лежал, ощутив под головой жесткое, сел, огляделся, привстал, заглянул за дерево, с другого боку, встал, прошелся, заглянул, куда только мог – старика не было.

Ушел.

Ушел, стало быть.

Николай не испугался, и это было странно. Он не чувствовал страха, даже разочарования. Он чувствовал пустоту. Что теперь делать?.. Николай потянулся, вспомнив, нащупал деньги – деньги были на месте. Не взял, значит, спасибо, однако, на что они ему тут, в лесу? Разве костер развести, так для этого спички надобны. Он рывком сунулся в карман, в другой, в мешок – спичек не было. Паника, огромная, безбрежная паника подступала к его сердцу, минуя первый испуг, обходила его со всех сторон, и он видел ее издалека.

«Тепло, сейчас тепло, – успокаивал себя Николай, – август, тепло, бог даст, еще постоит недельку-другую, грибов в лесу пропасть, в этом лесу нету, да кочится же он когда-нибудь, лес этот, рано или поздно кончится, не может не кончиться, и ручьев, и ключей в лесу множество, значит, от жажды не умру, вот только набрать не во что, воды-то, была бутылка, водка была, где она? – Николай распахнул мешок, пошарил рукой, вывалил содержимое наземь – нет. – Унес, старенький, деньги не взял, а водку унес, молодец, нет, стало быть, бутылки, нет как нет, котелок, однако, алюминиевый, солдатский котелок-то, вот он, значит, можно набрать, хоть в котелке далеко не унесешь, так это как нести, но хоть напьешься досыта, напьешься, дальше что?..»

Паника подступала теперь медленней, фронт сужался.

«Старик говорил – идти надо на юг, на юго-восток, солнце с востока, Николай встал левым плечом к солнцу – юг смотрел ему в лицо. – Нашел, нашел, стало быть, юго-восток посередке, стало быть на юго-восток, а если врал он, если так сказал, что попало, тогда как?..»

Паника оживилась, двинулась, словно неисчислимая армия.

«Вспомнить, вспомнить надо, откуда было солнце, когда шли вчера в эту сторону, где оно было, когда по распадку мелколесному шли, я еще подумал – греет, как греет, хорошо греет, правую щеку грело, правую, потом затылок, стало быть, прав старик, не обманул, на север шли мы, четко на север, значит возвращаться точно на юг.