Снова зарядил дождик; Сара закрыла блокнот и сунула его в карман своего черного плаща; мне пришлось отложить на обратный путь соображения о влиянии турецкой военной музыки, с ее ударными инструментами, на европейскую; несомненно, что в 1778 году, когда Моцарт писал свою одиннадцатую фортепианную сонату, присутствие османских войск в Европе, осада Вены и вот эта битва при Могерсдорфе были давно уже забыты; тем не менее его «Rondo alla turca», вполне возможно, звучало очень современно, живо напоминая о связи с мехтером[82] – оркестром янычар; уж не знаю, что его вдохновило – может, рассказы путешественников, или же он просто был гением синтеза и потому блестяще воспроизвел все характерные черты турецкого стиля эпохи; я и сам, желая блеснуть эрудицией в нашей колымаге, тащившейся по равнине Штирии, в золоте осенней листвы, отважился на «синтез» (что было чистым бахвальством!), помянув работы Эрика Райса и Ральфа Локка, которых уж никак не обойти при разборе данной темы. Моцарту удалось настолько блестяще перенести турецкий колорит, ритмы и ударные инструменты на европейскую почву, что даже великий Бетховен, в своем собственном марше из музыки к пьесе «Афинские развалины», с его «там тататам, там-там тата там», всего лишь скопировал Моцарта или, быть может, решил воздать ему должное. Впрочем, для того, чтобы создать хорошую восточную музыку, одного желания мало. Мне не терпелось рассказать Саре – именно теперь, чтобы немного развлечь ее, – о том веселом перформансе, записанном в 1974 году, который устроили восемь всемирно известных пианистов: составив на сцене звездочкой восемь роялей, они исполнили «Турецкий марш» Бетховена; в первый раз мелодия в этой странной аранжировке прозвучала в унисон, из-под шестнадцати рук; затем, после аплодисментов, музыканты снова уселись на свои места и заиграли тот же марш, но уже в шутливом ключе: Жанна Мари Дарре[83] «путала» ноты, Раду Лупу[84] извлек откуда-то феску и нахлобучил на голову – вероятно, желая показать, что он, румын, здесь ориентальнее всех; он даже вынул из кармана сигару и закурил ее, ухитряясь при этом что-то играть и одновременно стряхивать пепел на соседей, к великому неудовольствию сидевшей рядом Алисии де Ларрочи[85], которая не находила ровно ничего смешного в этой какофонии с диссонансами и фальшью, как и бедная Джина Бахауэр[86], чьи руки казались до смешного крошечными в сравнении с ее грузным телом; несомненно, «Турецкий марш» – единственная пьеса Бетховена, над которой они могли позволить себе так порезвиться, хотя втайне, вероятно, мечтали повторить сей подвиг, например, с одной из баллад Шопена или с сюитой для фортепиано Шёнберга; хотелось бы услышать, что способны привнести в эти произведения юмор и клоунада. Кстати, вот и вторая тема для статьи – намеренные искажения стилистики и ирония в музыке XX века; правда, сама идея не нова, – по-моему, на нее уже кто-то замахнулся: нечто подобное, как мне смутно помнится, написано (но кем?) по поводу иронии у Малера.

Что меня поражало в Саре, так это ее эрудиция – любознательность и эрудиция; я отметил это еще в Хайнфельде: перед приездом туда она досконально изучила (и не с помощью Google, в те давние времена его и в помине не было) биографию востоковеда Хаммер-Пургшталя и знала его жизнь в таких подробностях, что у меня возникло подозрение, уж не прочитала ли она его «Мемуары», а значит, солгала мне насчет своего плохого владения немецким; вот и на экскурсию в Могерсдорф она отправилась во всеоружии, заранее изучив все эпизоды этой забытой битвы, где турки, имея численное превосходство, были поражены внезапной атакой кавалеристов Священной империи, ринувшихся на них с вершины холма, когда они только-только переправились через Рааб и еще не успели выстроить линию обороны; как тысячи янычар, зажатых между войсками противника и рекой, безуспешно пытались отступить, но в большинстве своем либо утонули, либо были изрублены на берегу; по словам Сары, бой был настолько жестоким, что в одной турецкой поэме описывается искромсанное тело солдата, которое унесло течением до самого Дьёра[87]: отправляясь на войну, он обещал своей невесте вернуться, но теперь его разлагавшийся труп плыл по реке, свидетельствуя об ужасном исходе сражения; глаза ему выклевали во́роны, потом от тела отвалилась голова, вот так оно и продолжило свой последний путь по водам Дуная, который нес его к Белграду, а может, даже к морю и к Стамбулу, дабы поведать о мужестве и стойкости янычар, – на обратной дороге я попытался перевести этот рассказ нашему шоферу, который, как я заметил в зеркале заднего вида, поглядывал на Сару с некоторым испугом: нелегко флиртовать с молодой женщиной, которая описывает вам битвы, гниющие трупы и оторванные головы, даже если она повествует об этом с искренним сочувствием. Перед тем как думать о прекрасном, следует погрузиться в самую гущу кошмара и проникнуться им до глубины души – вот в чем заключалась теория Сары.

Наш молодой сопровождающий в конечном счете оказался вполне симпатичным; он доставил нас в Грац к середине дня, со всем нашим имуществом, и даже вышел из машины, чтобы показать гостиницу, которую хорошо знал, в Старом городе, рядом с подъемником на Шлоссберг[88]. Сара горячо поблагодарила его, я тоже.

Я, конечно, мог бы пойти на вокзал и поймать первый же поезд на Вену, но эта молодая женщина, с ее историями о монстрах, востоковедах и битвах, слишком притягивала к себе, чтобы расстаться так скоро, – ведь у меня была возможность провести наедине с ней вечер, вместо того чтобы беседовать с мамой (что было не неприятно, но слишком обыденно); я, конечно, бывал наездами в Тюбингене, но только для того, чтобы сбежать из Вены, слишком душной и надоевшей, а не для того, чтобы ужинать с матерью каждое воскресенье. Через шесть недель мне предстояло первое путешествие в Стамбул, и турецкие предвестия этого вояжа здесь, в Штирии, привели меня в восторг, – ведь и сам Йозеф Хаммер, юный драгоман[89], начал свою карьеру (кстати, после восьмилетнего обучения в венской школе переводчиков!) в дипломатической миссии на Босфоре. Стамбул, Босфор… вот он – мой лучший мир, happy place, куда я и сейчас отправился бы с радостью, не задержи меня врачи на Порцеллангассе; я поселился бы в крошечной квартирке на самом верху узкой многоэтажки в Арнавуткёй или Бебеке[90] и любовался бы проходящими пароходами, считая их и созерцая восточный берег Босфора, меняющий свои цвета в зависимости от времени года; иногда я садился бы на морской трамвайчик и плыл бы в азиатскую часть Стамбула – в Ускюдар или в Кадыкёй, чтобы посмотреть на зимнее освещение Багдадского проспекта, – и возвращался бы домой закоченевшим, с утомленными глазами, сожалея о том, что не купил себе перчатки в одном из тамошних ярко освещенных торговых центров, отогревая руки в карманах и лаская взглядом башню Леандра, кажущуюся такой близкой в ночной тьме посреди Босфора; потом, вскарабкавшись к себе на верхний этаж, я бы готовил крепчайший, темно-красный, очень сладкий чай и, выкурив трубочку со смесью табака и опиума, всего одну, сладко задремывал бы в кресле, вздрагивая временами от трубных звуков тревожных сирен[91] с танкеров, идущих из Черного моря.

Будущее казалось таким же лучезарным, как Босфор в погожий осенний день, и сулило такие же радости, как этот вечер в Граце, наедине с Сарой, в девяностых годах; первый ужин с ней, с глазу на глаз… эта перспектива слегка пугала меня романтическим настроем, какого требовал протокол подобной церемонии (притом что на столиках «Гестхауса» даже не стояли свечи в оловянных шандалах); зато Сара ничуть не робела – рассуждала точно так же, как прежде, бодро описывала те же ужасы, словно мы закусывали, например, в кафетерии университетского общежития, говорила ни громче, ни тише, тогда как меня чинная атмосфера, приглушенный свет и элегантные фраки официантов заставляли почти шептать, как шепчут при интимных признаниях, – правда, я не очень-то понимал, какие тайны могу поведать этой молодой женщине, которая продолжала увлеченно описывать турецкие баталии, довольная нашим посещением Граца и Landeszeughaus – Арсенала Штирии, с его подлинным оружием XVII века. В этом красивом старинном здании с богато декорированным фасадом хранилась обширная коллекция старинного оружия, размещенного так искусно и обдуманно, словно завтра на Херренгассе должны были выстроиться в очередь пятнадцать тысяч человек, чтобы взять кто саблю, кто панцирь, кто аркебузу или пищаль и идти на защиту родного края от гипотетической атаки мусульман; здесь были тысячи мушкетов, сотни пик и алебард, способных останавливать коней на всем скаку, множество касок и шлемов, сберегающих головы пехотинцев и всадников, и несчетные запасы холодного оружия и пороховниц, готовых послужить в бою; многие экспонаты этой идеально организованной выставки, которые верно послужили своим владельцам, внушали легкий страх: панцири носили следы пуль, которые они отразили, лезвия мечей были зазубрены бесчисленными ударами о металл; нетрудно вообразить, какую боль причиняли все эти ныне бездействующие предметы, какую жуткую смерть сеяли они вокруг себя в разгаре битвы, пронзая животы, кромсая тела на части.