– Апостол Павел ясно указал в послании коринфянам, – ответил Марку эфесскому испанец Торквемада. – «Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос. Строит ли кто на этом основании из золота, серебра, драгоценных камней, дерева, сена, соломы, каждого дело обнаружится, ибо день настанет, когда в огне открывается, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть. И у кого дело, которое строил, устоит, тот получит награду. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон, впрочем, сам спасётся, но как бы из огня».

Этот испанец желчный, острый, похож на гусиное перо. Школяры в парижском университете, которым он заведует, боятся, верно, его пуще огня, про который Торквемада рассуждает.

– Мы полагаем, – возразил Торквемаде Марк эфесский, – что святой Апостол под огнём имел в виду огонь вечный и никакой другой. Напомню притчу о Лазаре: Авраам подвёл умоляющего богача к великой пропасти со словами: «Хотящие перейти отсюда никогда не перейдут». Поэтому мы считаем, что даже души святых не сразу отходятся к блаженству, а только пройдя мытарства загробные.

– Мы учим паству о неотвратимости чистилищного огня испокон веков, – сказал Торквемада. – Разве авторитета Римской церкви недостаточно для утверждения истины?

Палеолог на диспутах не присутствует. Наверное, его оскорбило то, что на открытии Собора посланцы герцога Бургундского поцеловали туфлю Папы, а в сторону императора и патриарха Иосифа даже не посмотрели, будто их и нет вовсе. Возможно, ещё более его оскорбило, что кроме посланцев герцога, никто из светских миропомазанников на Собор до сих пор не приехал, хотя Папа, как и обещал, разослал всем владетельным князьям и королям грозную буллу о необходимости крестового похода против турок. Диспуты о вере проходят неспешно, ждём, может, кто и прибудет из сильных мира сего. Палеолог где-то в Италии, разъезжает по разным городам, убеждает и просит о помощи против неверных.

Папы тоже нет. Он открыл Собор торжественной молитвой «Благословен Господь Бог Израилев» и отбыл в Рим. У него своих забот полно. Сдаётся мне, что Папу и греческого царя все эти богословские тонкости не слишком-то волнуют.

Вместо Марка эфесского диспут со стороны православных продолжил Виссарион никейский. Он не такой резкий, как Марк, я бы сказал, расплывчатый. Думаю, патриарх и император именно ему поручили сглаживать противоречия.

Виссарион принялся рассуждать, что из слов в Маккавеевой книге и изречения Христа, на которые латиняне ссылаются, можно сделать вывод об отпущении лишь некоторых грехов по смерти, но каким образом, посредством ли наказания, притом огненного, сего не видно. Да и что общего между отпущением и очищением огнём и мучениями?

– Должно быть что-то одно, – сказал Виссарион. – Либо отпущение, либо наказание, а не то и другое вместе. Иоанн Златоуст так толковал слова апостола Павла, которые мы услышали сегодня. Под огнём святой Отец разумеет огонь вечный, под золотом и драгоценными каменьями добродетели, под дровами, сеном, соломой худые дела, пищу вечного огня. Под спасением, но как бы из огня – сохранение и продолжение бытия грешников среди мучений.

– Блаженный Августин, – продолжил Виссарион, – понимал слово спасётся в значения блаженства, что и придало этому месту послания святого Апостола иной смысл. Святой же Иоанн Златоуст был грек. И святой Апостол Павел также писал на греческом. Само собой, что греки лучше понимают греческие слова, чем посторонние. Мысль апостольского изречения в том, что огню свойственно истреблять, а подлежащие вечному мучению не истребляются. Вот апостол и говорит, что они пребывают, сохраняя и продолжая бытие, хоть и сжигаются огнём.

Торквемада стоит на противоположной кафедре, с прямой спиной, узкие губы сжаты так, что слились в почти невидимую полоску.

– Скажи, Виссарион, – вдруг спросил он. – Какова степень жара огня геенского?

Тут уж не выдержал чиновник Ягарий, представляющий императора на диспуте.

– Чтобы это знать наверняка, – сказал он. – Нужно на себе огонь преисподней испытать.

Кому мытарства загробные, а у меня самые что ни на есть земные. Я про друга своего лепшего говорю – Афанасия, сына шорника. Афанасий на диспуты не допущен, болтается с утра до вечера по городу, всех феррарских девок перемял. Дело, понятно, молодое, только вот Афанасий в языках не бельмеса, вечно просит меня в беседах с чертовками посодействовать. Я же человек семейный, жену свою Настасью люблю, мне в этих разговорах участвовать противно. Одно радует, сын шорника хоть и не новгородец, но парень ушлый. Ему девки – кто каравай принесёт, кто шмат яловины, а кто и фазана жареного целиком.

Гроши у нас, однако, заканчиваются. Папа клялся взять на себя содержание православных делегаций, после открытия Собора тот же чиновник Ягарий торжественно зачитал папское распоряжение: «В месяц выдавать: императору – 30 флоринов, патриарху – 25, митрополитам – по 20, лицам дворов митрополичьих – по 4 флорина…» Но казначеи папины платить не торопятся, монеты выдают неохотно и своевольно. Как только православные на диспутах ерепениться начинают, тут же рассказывают, что флорины, мол, не подвезли. В общем, голодновато становится. Также слух прошёл, что к Ферраре чума подбирается.

Едем во Флоренцию. В начале месяца мокрый снег пошёл, и Палеолог с Папой как снег на голову свалились. Собрали нас всех в соборной божнице святого Георгия, где диспуты проходили. Торжественно было, как при открытии Собора. Папа, облачённый согласно святительскому сану и в рогатом клобуке, сидел на высоком месте, за ним сорок четыре кардинала и бискупа, также облаченные в соответствии с саном. А патриарх и митрополиты в мантиях сидели. Зачитали нам грамоты по-латински и по-гречески, что всему Собору нужно переехать из Феррары во Флоренцию.

Причина, говорят, в том, что чума совсем близко к городу подошла. Исидору же и ещё некоторым митрополитам Палеолог шепнул, что у Папы казна совсем худая. Флорентийский банкир Козимо Медичи по прозвищу Старый, после долгих уговоров, согласился взять на себя расходы. Папа ему за это полное отпущение грехов обещал. Банкиру Козимо, верно, есть в чём покаяться: большие деньги – большие бедствия.

Едем в повозках, запряжённых мулами. Скотина эта неприхотливая, тупая, медлительная. Потому и едем кое-как, по локтю в час. Зима же в Италии скверная, сырая, зябкая. Под стать скотине и погоде настроение наше. Диспуты все, а их в Ферраре пятнадцать прошло, так ничем и не закончились. Латиняне упорно стоят на своём мнении, ни в чём уступать не хотят. Слышал я, что Марк эфесский прилюдно сказал патриарху Иосифу: «Зачем метать бисер перед свиньями?», а патриарх ему попенял за гордыню богомерзкую. Патриарх совсем больной, на диспутах ни разу не присутствовал, дожил бы до окончания Собора.

Латиняне в своих заблуждениях тверды как гранит, а вот в наших рядах, православных, пожалуй, сумятица. Виссарион никейский и Марк эфесский, два главных наших представителя на диспутах, в Царьграде друг друга не сильно жаловали, Марк вовсе не хотел на Собор ехать, Палеолог на его участии настоял. Сдаётся мне, что Марк окончательно разуверился, что компромисса между церквями достигнуть можно. Он, наверное, рад был бы домой вернуться, но сан и положение перед императором не позволяют.

С Виссарионом сложнее. Он, Виссарион, в Царьграде закончил школу знаменитого ритора Мануила Хрисоккока, потом принял монашеский сан, пять лет жил в тихом монастыре в Фессалии. Митрополитом никейским его перед самым Собором назначили и, думаю, неспроста. Из всех князей церкви Виссарион, пожалуй, самый рьяный поборник Унии. Оратор же он знатный, по тому, как речи строит, сразу видно. О такой аудитории, как на Соборе, верно, всю жизнь мечтал. Марк на диспутах строг и непреклонен, Виссарион, напротив, многоречив и витиеват. Когда обсуждали вопрос о блаженстве праведных и Торквемада сослался на Дионисия Ареопагита, Марк возмущенно сказал, что он таких слов у блаженного Дионисия не встречал и намекнул, что латиняне их сами сочинили. Торквемада вспылил и предложил прения завершить. Виссарион тут же поднялся и со словами «мы ещё так много можем сказать прекрасного» говорил часа полтора.