Конные сотни казаков, оказавшись на степном просторе, пошли легкой рысью встречь восточному ветру. Град прошел полосой, но дождь продолжался с неменьшей силой, и когда всадники достигли опушки восточного леса, водяные потоки сошли почти на нет, и только с листьев высоких деревьев, под кронами которых укрылись казаки от зорких глаз степняков, при каждом порыве ветра на их головы и спины продолжали сыпаться крупные капли. Матвей поднял голову, внимательно всматриваясь в темную грозовую тучу, нижние слои которой, гонимые ветром, быстро скользили низко над землей, уносясь на запад, к берегам Волги. Через полчаса в разрывах этого черного покрывала начали появляться светлые пятна, изредка мелькали робкие предрассветные звезды, а когда чуть-чуть зарозовели верхушки словно кем-то на небе выжатых от воды облаков, Мещеряк тихо сказал есаулам:
– Коней взять под уздцы, пойдем лесом к ногайскому стану. К восходу солнца надобно подойти как можно ближе, чтобы метнуться в седла и грянуть на мокрых кучумовцев, то бишь, урусовцев. Митяй, тебе с твоим десятком казаков, без лошадей, идти впереди, шагах в ста, дорогу досматривать и ногайские дозоры убирать, доведись такие обнаружить, а нас упреждать об этом.
– Уразумел, атаман, – отозвался щекастый молодой десятник, правой рукой смахнул дождевую воду с передней части шапки, чтобы не стекала на лицо. Его казаки передали поводья коней своим товарищам и, обнажив сабли, быстро пошли на юг, стараясь идти лесом по возможности без лишнего треска валежника под ногами. Прождав нужное время передовому отряду отойти на сказанное расстояние, Матвей повел своего коня, а справа и слева оба сотника двинулись за атаманом. За ними без лишних разговоров пошли остальные казаки, притихшие в ожидании недалекой сечи, от которой зависела их собственная жизнь и судьба нового казачьего городка на Кош-Яике.
Вид ногайского стана удивил Матвея до крайности: на опушке леса и части прилегающей степи горели недавно разведенные дымные костры. На воткнутых в землю кольях рядом с кострами сушились развешанные халаты, ковры, шаровары. Воины грелись, высушивая на себе легкую одежду, подставляя к огню то спину, то грудь. На окраине степи почти без присмотра паслись табуны неоседланных коней, легкий ветер донес до чуткого Тимохи Приемыша запах вареной конины.
– Матерь божья! – негромко изумился Ортюха Болдырев и от удивления запустил под мокрую шапку длинные пальцы. – Похоже, у князь-хана Араслана не война с нами, а обычная кочевая жизнь, где каждый пасет табун на своей делянке! Ну что за беда – измокли под дождем до последней нитки?! Распали костер, а скоро и солнышко взойдет, пригреет так, что и про ночную непогоду забудешь! А они… разлеглись по полю, словно стадо сытых свиней в чужом огороде!
– Дураков и в алтаре бьют! – язвительно заметил Тимоха Приемыш, поправляя на светловолосой голове шапку, которая сбилась назад, задев ветку дерева.
– Истину глаголешь, раб божий Тимофей, – подражая старцу Еремею, пробасил потихоньку Ортюха. – Что будем творить с нехристями, атаман? Может, вспугнем воробьиную стаю с мужицкого гумна? Поглядим, хорошо ли летают, аль вовсе зажирели на сытых кормах?
Мещеряк молча сел на коня, обернулся в седле.
– Федотка, Митяй, вы отсеките табуны от стана и гоните их в сторону Кош-Яика! Пеши ногаи не враз за нами поспеют! – И к своим ратным товарищам: – Ну, братцы, помянем нашего славного атамана Ермака Тимофеевича, устроим нынче добрую тризну! – Он вынул из ножен саблю и ударил коня пятками под бока. – В поле – две воли: за кого бог!
Две сотни конных казаков вырвались из туманного леса и с диким, яростным криком: «Круши-и!» в считанные секунды одолели полста саженей и врубились в безмятежный, не чаявший удара ногайский стан, безжалостно сокрушая разрозненные группы степняков, которые в спешке хватались за копья, сабли, полураздетые бежали к немногим коням, привязанным к вбитым в землю кольям или к походным кибиткам. Дальние от леса толпы ногаев, увидев, что творилось на северной окраине стана, довольно быстро пришли в себя, всадники ловили коней, которые паслись на восточной стороне, кто торопливо седлал лошадь, а кто, набросив узду, взлетал в седло и спешил под значки своих сотников, выстраиваясь в боевые порядки.
И в эту минуту со стороны заросшего ивняком речного берега залпами по пятьдесят пищалей открыли прицельную стрельбу почти в упор четыре сотни казаков атамана Барбоши, а затем, забросив пищали за спины, с неменьшим по ярости криком «Круши-и!», ведомая есаулами вывалилась бессчетная, казалось, казачья масса.
На мокрой измятой траве лежали недвижно или кричали от боли и корчились в муках сбитые пулями воины князь-хана. Тут же бились в предсмертной агонии раненые кони, разрозненными кучами метнулись прочь от стана перепуганные внезапным огневым обстрелом ногайские всадники. Кто успел в считанные минуты впрячь коня в оглобли кибитки, тот, настегивая коня, спешил проскочить мимо казачьего войска, которое уже ворвалось в безмятежный еще недавно стан, стараясь разрезать его надвое и пробиться к большому голубому шатру ногайского предводителя.
– Тимоха-а, гони за мно-ой! – прокричал Матвей, заметив, что около шатра князь-хана собираются для встречного удара конные ногаи. – Видишь шатер? Ударим, пока они не очухались!
Вороной конь Матвея сходу перескочил через ногайского воина, который без оружия успел упасть на землю, прикрыв голову руками, будто это могло спасти от конского копыта. Размахивая тяжелой саблей, Матвей впереди сотни атакующих шатер казаков налетел на тучного, в красном шелковом халате всадника. Под халатом на ногайском мурзе была дорогая кольчуга, на голове медный, украшенный серебряной вязью шлем. Щекастое, заросшее густой бородой лицо покраснело от надрывного крика: мурза призывал к себе мечущихся воинов, которые потеряли в этой суматохе своих военачальников.
– Держись, мурза! – выкрикнул Матвей и обрушил на ногайского всадника удар со всей силой. Каким-то чудом степняк успел отбить его саблю, промчался мимо. Они почти одновременно развернули коней, сошлись и началась та сабельная рубка, когда судьба человека зависит от ратной выучки, умения управлять конем и видеть в то же время что творится вокруг, чтобы не угодить под удар мимо проносящегося вражеского конника.
Под мурзой, по-видимому, случайно оказался чужой конь, и в тот миг, когда каурый жеребец неожиданно в неподходящий момент присел на задние ноги, наступив на тело всадника, сбитого Тимохой, мурза качнулся в седле, стараясь удержать равновесие, но сабля Матвея острым концом полоснула ему по незащищенному горлу. Мурза выкатил круглые черные глаза, на кольчугу хлынула дымящаяся кровь, и, выронив клинок, он боком повалился из седла.
– Матве-ей, уходят ногаи-и! – Крик Тимохи заставил атамана оставить мертвого мурзу и бросить взгляд на восток – туда, проносясь мимо плотных пеших казачьих рядов, уходили те, чьи кони оказались не на западной, а на противоположной стороне недавнего воинского стана ногайской орды. Казаки, кто верхом, а кто и пеши, сгоняли к голубому шатру захваченных в плен степняков, сюда все сносили раненых, которым по возможности сами казаки оказывали посильную помощь, если она могла спасти чью-то жизнь. По кибиткам и по всему стану собирали ногайские пожитки, утварь и оружие.
– Победа-а, Матвей! Славная победа! Теперь Урус присмиреет, сбили мы с него спесь! Вона, сколько воинов побито! – Атаман Барбоша обнял Матвея за плечи, крепко похлопал по спине, когда они сошлись у шатра, где совсем недавно, укрываясь от дождя и града, спал, беды не чувствуя, князь-хан Араслан. – Была ногайская липка, да стала лутоха[31]! Получается, что сделали большое добро – переломили Урусу ребро! Ай да молодцы казаки! Гляди, Матюша, какая постель у ханского сыночка! Сплошь пуховые лежаки да подушки, шелковые одеяла и покрывала! А ковры? Один краше другого, в цветах, будто живые! Это вам с Ортюхой, порадуйте женок, бабам нравится чистая постель.
