– Князю Ивану Петровичу город Псков даден в кормление по его ратным заслугам! – с вызовом ответил Андрей Иванович. – А за какие такие ратные заслуги конюший Борис Федорович получил в кормление богатые и обширные Важские земли? Да я ни разу не видел боярина Бориса не то что на ратном поле, а даже на кремлевской стене в воинских доспехах!

Бояре кричали, словно пытались заглушить рев толпы на площади, к которому неожиданно присоединились набатным гулом кремлевские многопудовые колокола.

– Горит! Чей-то двор горит у Неглинной! – закричал длинноногий и растрепанный подьячий, не по чину вбежав в палату Боярской думы, – Вопили в толпе многоголосо, чтобы идти скопом и жечь двор Бориса Федоровича здесь, в Кремле!

Панический вопль длиннобородого, с ошалелыми круглыми глазами подьячего на миг притишил боярскую перебранку, но от этого еще явственнее стали слышны крики толпы с угрозой побить стрельцов у царского дворца и силой добыть Годунова для расправы.

– Тише, бояре! – зычно выкрикнул тучный, в парчовом одеянии и с посохом в правой руке князь Федор Иванович Мстиславский. После того как его родитель, старейший в Думе князь Иван Федорович был пострижен в монахи за попытку развести царя с Ириной Годуновой и сослан в Кириллов монастырь на Белоозере, царь Федор Иванович отдал все его обширные земельные владения сыну, Федору Ивановичу, который теперь занимал пост главного воеводы и старшего из бояр. К его окрику бояре прислушались, умолкли, и только Григорий Годунов продолжал ворчать в усы, злобно поглядывая из-под черных широких бровей на молчаливого, в стороне ото всех стоящего у разбитого окна князя Ивана Петровича Шуйского.

– Неужто не видите, бояре, к чему ведет распря меж вами? Ныне о другом думать надо – как московскую чернь утишить да из Кремля удалить! Иначе сыщутся гулевые людишки, взбаламутят народец шаткий, учнут громить да жечь ваши подворья, хуже крымских набеглых татар!

– Кабы не подсыльщики от князей Шуйских, так и не было бы свары! – не удержался от нового упрека сам Борис Годунов. – Ведомо мне, что не оставили князья вкупе со своими единодумцами развести царя с царицей и женить его на твоей сестре, боярин Федор Иванович! Не за это ли зло царь Федор Иванович удалил в монастырь твоего родителя, а своего троюродного брата князя Ивана Федоровича?

– А тебе, боярин Борис Федорович, весьма хотелось бы извести вконец всех высокородных рюриковичей да гедиминовичей! – съязвил князь Андрей Иванович Шуйский. – Знают все, как ты из безродного рынды и царева мыльщика к тридцати годам боярином стал заботой тестя твоего Малюты Скуратова! На Москве даже собаки знают о твоих потайных помыслах примерить шапку Мономаха! Не так ли?

– А-а, обо мне все собаки знают! – вскипел конюший и с поднятым над высокой шапкой посохом успел сделать в сторону ехидно улыбающегося князя Андрея Ивановича несколько стремительных шагов. И быть бы новой между ними крепкой сваре, если бы от дальнего входа не раздался громкий и властный окрик:

– Уймитесь, бояре!

По палате прошел затихающий говор:

– Митрополит идет!

– Сам Дионисий в Думу пожаловал!

– Весьма кстати! Того и гляди поножовщина начнется меж боярами, како у питухов в государевом кабаке, исподнее пропивших напрочь!

– Конюший не иначе отравленный кинжал припрятал за пазухой расписного кафтана! Ишь, как сверкают на нем золотые позументы воротника и на рукавах!

– Тише, боярин Гаврила Титович! Не ровен час – услышат Годуновы, тогда и тебе не миновать злой участи в каком-нибудь дальнем монастыре, как боярину Мстиславскому!

Из толпы бояр неожиданно для всех противников правителя Бориса Годунова навстречу митрополиту Дионисию выступил среднего роста, худощавый и длиннолицый с редкой бородкой князь Василий Иванович Шуйский. Он до сих пор смиренно стоял пообок с князем Иваном Петровичем и в свару с Годуновыми не вступал, словно выжидая подходящего момента напомнить и о себе.

– Владыко, – торопливо заговорил Василий Иванович, – яви мир между боярами, ибо в сей роковой час под каменьями и дубинами черни бунтующей поляжем мы все, и правые в своей распре, и виновные! Не приведи господь, чтобы и в Москве, как то было не столь давно в Париже, повторилась ночь святого Варфоломея![18]

Митрополит Дионисий, высокий и худой лицом, словно все последние месяцы своей жизни провел в бесконечных постах, седовласый, с большим ястребиным носом, от страшных слов князя Василия Ивановича с напоминанием о кровавой резне во Франции, перекрестился, быстро прошел в середину палаты, резко ударил тяжелым посохом о пол.

– Взываю всех вас к миролюбию, бояре! Неужто и нам на Руси, как в католической Франции который десяток лет уже, зачинать братоубийственную войну промеж себя? Позрите, чернь ломится в царские покои, уже ножи наточены на вас, на царя и великого князя с домочадцами!

Своими руками будем ли сухие поленья кидать в пожарище междоусобицы? Любую распрю меж собой надобно решать миром, по-божески, не взывая к себе в подмогу черный люд! Коль запылают хоромы с входного крыльца – и на чердаках не сыскать тогда спасения, какого бы ты роду-племени ни был!

– Владыко, твоими устами говорит сам Господь! – поспешил вставить слово Василий Иванович Шуйский, едва не поясно кланяясь митрополиту. – Всем боярским миром просим тебя – спаси царя Федора Ивановича от гнева лютой черни, утишь безумствующих! Тебя услышит всякий, твоему слову больше веры, чем каждому из нас!

Митрополит сдвинул к переносью седые лохматые брови, сурово посмотрел в сторону правителя Бориса Годунова, спросил:

– Готов ли ты, Борис Федорович, пойти на мировую с князьями Шуйскими ради всеобщего успокоения в Москве?

Борис Федорович вздрогнул, перекрестился и с готовностью ответил митрополиту, а сам внимательно следил глазами не за шумливым князем Андреем, не за суровым Иваном Петровичем, а за Василием Ивановичем, видя в нем, по всей вероятности, человека, готового пойти с ним на примирение в ущерб единству в семействе Шуйских.

– Владыко, видит бог, и в помыслах моих не было затевать вражду между боярами, верными государю царю Федору Ивановичу! На этом крест святой готов целовать!

– Не токмо крест, но и копыто сатаны поцелуешь, когда на шею петля пеньковая накинута! – проворчал негромко Андрей Иванович, подойдя вплотную к князю Ивану Петровичу. – Что делать будем, князь Иван? Не чаял я вмешательства митрополита! Ведомо, что и он за развод царя Федора с неплодной Ириной! К чему же теперь такой поворот от своих же ворот?

Князь Иван Петрович вздохнул, покомкал седеющую бороду, на скулах от волнения еще ярче обозначились красные прожилки, высказал свое соображение:

– Устрашится царь Федор смуты, то так! Но выдаст ли Бориса, в том у меня большое сомнение. Стало быть, не пришел наш час схватиться с Годуновыми зев в зев! Надобно через митрополита уговорить царя на удаление Годуновых от трона, хотя бы и оставить царицу Ирину при нем, коль он так вцепился в нее обеими руками! А наперед будем уповать на то, что подрастает царевич Дмитрий, который теперь с матушкой своей из рода Нагих проживает в Угличе. По смерти Федора Ивановича он сядет на трон, а он-то к Годуновым, знаю доподлинно, не питает приязни. Сказывали мне доверенные доглядчики, что он, потешаясь, велел сделать ему большую куклу, назвал ее Бориской Годуновым и истыкал ее ножом, приговаривая всякие ругательства!

– О господи! – прошептал князь Андрей и слегка побледнел даже, – Борис непременно знает об этом! Неужто он не примет тайных мер обезопасить себя и свой род? Боюсь за царевича, надо ждать – он не успел закончить своих слов, как Иван Петрович прервал его:

– Об этом поговорим дома, князь Андрей. Видишь, меня митрополит к себе призывает.

Он прошел в центр палаты, оставив князя Андрея у разбитого окна, откуда по-прежнему неслись громкие крики с повторением имени Бориса Годунова, поклонился митрополиту, спросил: