Город жил своей хлопотливой жизнью, словно накануне ничего особенного и не случилось. Гулко стучали топоры, надрывали за ночь отдохнувшие глотки работные мастера, подсказывая, где и как выравнивать срубовые стены, кричали погонщики лошадей, перетаскивая длинные обструганные бревна к новым постройкам, а шустрые ребятишки охапками и мешками разносили по избам светло-желтые щепки и гибкие ленты снятой с деревьев коры – в зиму на растопку все сгодится.

У первой же лавки две моложавые женщины, одетые в ношенные не одну зиму черные полушубки, судачили о своих мужьях, которые вот уже более месяца стоят в стражах в устье реки Самары, оберегая купеческие амбары и струги.

– Бог весть, Настюха, кто там им кашу варит да щи готовит, – вздохнула полнотелая стрельчиха, снимая с прилавка в плетеную корзину изрядный кусок только что купленного мяса.

Смуглолицый купчина мазнул левой ладонью по широкой черной бороде и, заигрывая, с прищуром наклонился к молодкам:

– Вот-вот, красавицы! И у меня от такой же заботы голова по вечерам кружится! Приду в пустую избу, а каши сварить-то и некому! Взяли бы на себя такую простенькую заботушку, ась? Все едино стрельцы ваши кто знает когда воротятся!

– Экий ты, Ибрагимка, греховодник! Не боишься, что твой бог-аллах, у которого сто жен, за соблазные речи отправит в ад на вечные муки? – тут же построжела голосом стрельчиха с шустрыми зелеными глазами, смешно оттопыривая полные губы, словно хотела чмокнуть мясника в смуглую, заросшую прямыми волосами щеку.

– Да я, голубушка Стефанида, давно в православной вере, молюсь Иисусу, а не аллаху. А чтобы бог не гневался, я по такому случаю иконку-то рушником накрою, чтоб святого Николая-угодника не смущать и в соблазн не вводить. Он хоть и святой, да прежде святости тако же немало погрешил с женками, ась?

Наум Коваль оставил лавку мясника и прошел чуть дальше к строящейся церкви, но и здесь, в кузнечном ряду, ему подслушать что-нибудь новое не удалось, хотя о задержании атамана Мещеряка разговор нет-нет, да и проскальзывал. Просидев в тесном кабаке два с лишним часа, ближе к обеду, Наум, удрученный не оправдавшимися надеждами на известия о судьбе казаков, идя домой, неожиданно наткнулся на рыжеволосого отрока с плутовским лицом. Из-под заломленной на затылок суконной шапки вызывающе торчали клочками рыжие волосы. Отрок так торопился куда-то, что едва не ударил промысловика головой в живот. Наум успел цапнуть его за ворот кафтана и грозно глянул сверху вниз на низковатого ростом отрока.

– Выходя на улицу, малец, надобно кроме шапки еще и очеса свои с полки доставать да на место вдавливать! Вот как двину по темени, чтоб впредь наука была не по сторонам зыркать, а под ноги! Сказывай, откуда стремглав летишь, постреленок?

Отрок смешно скорчил рожицу, шмыгнул носом и без тени страха съязвил старшему:

– Я-то? Да ездил днями в Москву, всех перевидел, все здоровы, тебе велели кланяться, почему сам не едешь?

– Ах ты-ы, нахаленок этакий! Воистину не грех прибить тебя как следует, впредь в науку почитать старших!

– Давай, давай! Как же? Бей быка – не дает молока!

Отрок крутнулся под дюжей рукой Наума, и с нахальством зыркнул вверх из-под шапки, которая надвинулась ему по самое переносье. Негромко сказал, озираясь по сторонам:

– Будет тебе, дяденька, меня патлать! Прибьешь ежели, а кто тебе про атамана Матвея верное слово скажет, а?

– Что-о? – Наум был так поражен, что некоторое время продолжал держать отрока за ворот кафтана, потом отпустил, заглянул в лукавые с прищуром глаза. – Что ты знаешь про атамана? Да откуда знаешь? Говори, ради всех святых!

Отрок шмыгнул широкими ноздрями, озираясь вокруг, заговорил:

– Ну вот, сбил меня с панталыку, не знаю, с чего начать… Матушка моя Арина варит казакам кашу да щи к обеду, а мне велено носить чугунки, да горшки казакам. Ныне поутру один есаул по имени Ортюха прокричал будто для стрельцов, что хотел бы из нужника бежать к своей женушке да к атаманше. Ну, а узнать, где атаманше избу уступили на зиму – чего проще? Самара маленькая, все жильцы в ней наперечет. Тебя ждал у кабака сказать, что атаман в темницкой, покудова воевода их не пытает, велел дать матрасы и подушки, кормит справно. В обед щи понесу мясные, что велишь сказать? Передам атаману, коль удастся.

Пораженный, Наум прошел по улице рядом с отроком шагов десять, потом смекнул, что долго им рядом быть опасно от воеводских ярыжек, которые могут следить либо за ним, либо за отроком, сдерживая гулкое сердцебиение в груди, негромко попросил:

– Скажи атаману, что мы молимся за них, а два казака, которые с ним в Самару пришли, ночью ушли из города, из острога их литовский голова Семен вывел, по реке на челне сплывут к стругам и весть казакам подадут, ежели только струги еще не ушли из затона. – Наум посторонился, пропуская пару коней, которые на канате волоком тащили по замерзшим грязевым кочкам толстое сосновое бревно, ветки которого были уже обрублены и кора очищена – от ствола шел приятный запах смолы. – Не устрашишься, отрок? Как нарекли тебя родители, а?

Отрок сказал, что зовут его Митрохой, а бояться ему нечего, стрельцы его хорошо знают, потому как родитель его Кирюха у воеводы в конюхах состоит, а матушка в стряпухах.

– Запомнил, что атаману передать? Как у тебя с памятью? – на всякий случай переспросил Наум. – Может, повторить еще раз?

Митроха хохотнул, крутнул головой, озираясь, и отшутился:

– Беда, дяденька! Слаб я на память: у кого что возьму – забуду, а что кому дам – по гроб буду помнить! А страшиться мне нечего, коль сболтну что лишнего, так лучше подзатыльника ничего мне на голову не свалится, – снова позубоскалил Митроха, поправил шапку и вприпрыжку побежал к кремлевским воротам, у которых два стрельца, опершись на ратовища[42], отворачивали лица от холодного ветра со стороны могучей уснувшей реки.

Марфа, Зульфия и Маняша, едва Наум вошел в горницу, по его несдерживаемой улыбке на сухощавом лице догадались, что вести у промысловика есть, и не самые худшие.

– Меня сыскал бойкий малый, воеводского конюха сын Митрошка. Он доступ имеет к казакам, кормит их. Сказывал, что казаков воевода не пытал ни о чем, кормит справно, постель дал. Думается мне, что и вправду князь Григорий ждет из Москвы государева указа, как ему впредь с атаманом дело порешить. А, стало быть, есть время, авось, что и придумает атаман самолично. А может статься, что казаки всем скопом обступят Самару и потребуют от воеводы дать пленникам выйти из темницкой.

– Сотвори так, Господи, – прошептала Марфа, повернулась к иконе и со слезами в карих глазах трижды перекрестилась.

– Славно уже и то, – добавил Наум, снимая кафтан и вешая его на деревянный колышек, вделанный в стене слева от двери, – что сыскалась хоть какая-то возможность получать вести от наших казаков. Этот Митроха весьма смышленый малый и балагур, под стать нашему Ортюхе будет, как вырастет. Теперь дело к обеду близится, чугун со щами понесет казакам, может и сумеет как ни то шепнуть Матюше, что у нас все в добром здравии…

Митроха и в самом деле не обманул старого промысловика. Едва малая дверь в горницу открылась, как он, выставив перед собой в руках тяжелый чугунок, накрытый деревянной круглой дощечкой, а на ней каравай ржаного хлеба, шагнул через порог. Матвей хотел было принять щи, но Митроха опередил его словами:

– Поберегись, атаман! Не хватай чугун голыми руками без тряпицы, а то ненароком уроним, придется вам, под стать дворовым собакам, с пола щи хлебать! Я бережно донесу до стола.

Осторожно шагая, отрок прошел через горницу, поставил чугунок на стол, снял крышку вместе с караваем – в ноздри ударил густой запах упревшего мяса, капусты, свеклы.

– Ух ты-ы, духмянно как! – выдохнул с восхищением Иван Камышник, загодя достав с полки расписную деревянную ложку. Ортюха принялся ломать каравай на пять кусков, а Митроха еле слышно прошептал атаману, который склонился над чугунком, нюхая пар: