Серафим ответил, что до ветру казаки будут ходить по одному, нужник поставлен за углом губной избы. И непременно под охраной трех караульных.

– И на том бога за вас молить будем, – тут же сбалагурил Ортюха. – Без нянек нам и в нужнике скука смертная. Тогда я первым иду, атаман. Надо глянуть, нет ли из нужника потайного хода за Волгу! Наш старшой из скоморохов когда-то поговаривал: «Была бы догадка, а на Москве денег кадка, зажили бы сладко!»

– Как же! – ехидно заметил дюжий стрелец, и засмеялся. – Догадка, может и есть у тебя, казак, да денег кадку никто не насыпал в здешнем городе! И тайный лаз из нужника не прорыли еще! Выходи, ежели нужда приперла! А бежать не мысли, велено бить до смерти!

– Ишь ты, воевода наш крут, наготове у него ременный кнут. Да что делать, – продолжал шутить Ортюха, натягивая на себя кафтан, согнулся в поясе, пытаясь пролезть в низкую дверь, – блазнит меня нечистый, дважды за ночь привиделся, да все приговаривал: «Беги, Ортюха, из тюрьмы, беги к своей женушке Зульфие да к атаманше вашей Марфуше! Авось атамана и казаков какой ни то молитвой из беды вызволят!»

– Помолчи, пустозвон! – прикрикнул на есаула стрелец. – От меня не сбежишь! Никакой нечистый не поможет, и на авось не надейся! Иди, покудова нужник кто-нибудь из караульных не занял, задрожишь на ветру, дожидаючи места. – Серафим закрыл дверь, громыхнул засовом, казаки переглянулись между собой.

– Чего это Ортюха расхныкался про свою княжну? – не понял Иван Камышник, ставя теплый горшок на стол. – Не к лицу это казаку!

Матвей отрицательно покачал головой, не соглашаясь со своим есаулом, который, прихрамывая, обошел стол и сел на лавку, спиной навалившись на бревна сруба, между которыми видна была не жадно проложенная конопляная пакля для утепления избы.

– Не зря Ортюха про наших женок сказывал! Он знак дал смышленому Митрошке, чтобы тот навестил Наума Коваля, где заночевали Митяй и Федотка, да через них как ни то весть дать казакам в Шелехметский затон. За старшого я там оставил Митроху Клыка, он примет верное решение, не пойдет в Астрахань, покудова воевода не выпустит нас из темницкой!

– Не догадается отрок, к чему говорил Ортюха, – снова высказал сомнение Иван Камышник. – Больно мал еще, даже борода не наметилась!

Старец Еремей, кряхтя, все еще разминал тело, затекшее после неудобного лежания на жесткой лавке, назидательно вставил свое мудрое слово:

– Борода, казаки, уму не замена, о том старые люди давно говорят. Иной, глядишь, по бороде мудрый Авраам, а по делам своим сущий Хам! Так-то, есаулы. Ну-у, помолясь, приступаем к трапезе, не ждать нам, пока Ортюха живот свой для лапши опорожнит, совсем брашна остынет. Ему оставим долю.

Перекрестясь, казаки дружно взялись за ложки.

В доме Наума Коваля еще с вечера поселилось нетерпеливое ожидание, сначала скорого прихода атамана и его есаулов, потом тревожное гнетущее нетерпение. Наум и женщины несказанно обрадовались, когда на пороге избы появились молодые казаки, перекрестились на икону и объявили, что атаман Матвей и есаулы спешно воротились в Самару получить перед отбытием в Астрахань для своих казаков государево жалованье, а по этой причине ночевать они будут здесь.

– Вари, Маняша, большой чугун каши, да добрые куски мяса не забудь положить! – объявил к концу своей вести Митяй, степенно оглаживая короткую кучерявую бородку, в душе сокрушаясь, что стыдится прилюдно сграбастать пышную Маняшу в охапку и унести тут же на подворье, в теп лый сарай, где бывший атаманов конь, отданный стрелецкому десятнику, мирно пофыркивал, поедая сено.

Наступили сумерки, казаков все нет и нет.

– Должно, засиделись у воеводы, о многом поговорить надо ратным людям, – успокаивал женщин и молодых казаков Наум Коваль. – Да и государево жалованье сосчитать – не пальцы на руках загнуть, деньги немалые на сто пятьдесят человек.

Пришел вечер, в печи упрела пахучая пшенная каша с мясом, а желанные гости в дверь так и не стучат.

– Пойду я, узнать надобно, где атаман и есаулы, – решительно встал с лавки Федотка, засовывая за пояс саблю. На вихрастую голову надел меховую шапку.

– Ну нет, сынок, тебе надобно дома остаться, – решительно возразил Наум, руку положил на плечо молодого казака. Недоброе предчувствие гримасой отразилось на худощавом лице, порченном давно еще когтистой медвежьей лапой. – Неспроста атаман да есаулы опаздывают к ужину, ох, неспроста, чует мое стариковское сердце! И если с ними что приключилось в кремле у воеводы, то вам по темному времени в остроге лучше не объявляться! Да и то сказать, в кремль к воеводе вас не пустят, ворота уже закрыты и стража поставлена. А по острогу я неприметно пройдусь, послушаю, что мужики говорят у кабака, там, должно, еще многолюдно.

Казаки сочли резоны промысловика убедительными, остались дома ждать вестей. Маняша, прижавшись к крепкому плечу Митяя, горько вздыхала, сдерживая слезы перед долгой разлукой с мужем – всего как три месяца назад отче Еремей обвенчал их в маленькой казацкой церквушке Кош-Яика, а уже и расставаться надо!

– Неужто воевода какую пакость надумал совершить? – сама себе задала вопрос Марфа, красивое румяное лицо словно зимней стужей сковало, карие продолговатые глаза то и дело обращались взором в правый угол, где Богородица прижимала к себе дитя. – Святая Мария, спаси наших мужей, не дай их на погибель в руки ката, не оставь будущих детишек сиротами! – Молилась, а в голове трескучей молнией пронеслась вдруг пришедшая горькая мысль: «Своего сына не сумела уберечь от страшных мук на кресте, а тут, неведомо в какой глуши, чужие тебе казаки в беду могут угодить…»

– Отчего же тогда воевода отпустил казаков на самарскую пристань, повелев плыть в Астрахань? – в недоумении спросил вихрастый Федотка. Всегда лукавые черные глаза опущены взором в дощатый пол. – Неужто со злым умыслом выпроводил нас из города, а потом воротил их одних, атамана и есаулов, лишив силы казацкой? Ох, господи, душа мечется, словно муха в тенетах мизгиря!

– Кабы того мизгиря лаптем прибить, так сорок грехов можно сбыть! – сквозь зубы выдавил из себя Митяй. – Да нешто стрельцы впустят нас с тобой при оружии к воеводе в приказную избу?

– Не будем прежде времени хоронить наших казаков, – тихо промолвила Марфа, обнимая за плечи притихшую, с испуганными глазами Зульфию. Понимала, случись что с Ортюхой, молодой татарской княжне лихо придется среди чужих людей, в такой дали от родного города, где, бог весть, живы ли ее отец и мать! «Не трясись, голубушка, я тебя не оставлю, коль по воле господа падет на нас страшное горе», – с замиранием сердца подумала Марфа, стараясь возможно веселее смотреть на своих младших подружек. – Бог даст, воевода не ополчится на родителя Наума и на нас за то, что и мы были с мужьями на Яике. А там, глядишь, все к лучшему обернется…

В сенцах хлопнула наружная дверь, и в горницу, наклоня голову, через порог шагнул Наум Коваль с лицом, как будто только что выдрался из лап самого дьявола. Все молча устремили на него глаза с одним и тем же невысказанным вопросом: «Ну что? Дурные вести?»

Наум перекрестился на икону, освещенную огоньком лампадки, и заставил-таки выдавить из себя роковую весть:

– Худо, дети мои, ох как худо вышло! По указу царя воевода заточил атамана и есаулов в губную избу. Как сказывали в кабаке сменные у той губной избы стрельцы, велено держать казаков под присмотром до особого царского повеления. И никто покудова не знает, какова будет воля царская, роковая, альбо милостивая!

Рядом с Марфой вскрикнула и закусила до боли костяшки пальцев Зульфия. Смуглое лицо ее вдруг пожелтело, глаза закрылись и она начала валиться набок. Марфа подхватила княжну и крикнула Митяю:

– Воды! Подай ковшик с холодной водой! Маняша, помоги положить Зульфию на кровать! Федотка, подай с кровати рядно, укроем ее!

Когда бедную княжну привели в чувство, Марфа повелела ей лежать на кровати, в постели, оставила возле нее испуганную Маняшу, сама прошла на половину родителя Наума, где у небольшого стола на лавке сидели Митяй и Федотка. Злые таким поворотом дела, расстроенные до крайности, они не знали, что же им теперь делать? Неожиданно кто-то торкнулся в наружную дверь, которую Наум, воротясь из острога, закрыл на засов.