– Нет, я нашел способ избавиться от общества.

– Что, сбросишь на него атомную боеголовку? – засмеялся я.

– Нет, гораздо лучше. Я покину его. Исчезну из этого мира навсегда.

39

С тревогой я смотрел на Философа. Что он задумал? Такого счастья в

его глазах я не видел никогда.

– Ты чего задумал?

–  Нет,   ты   что.   Не   волнуйся,   я   не   собираюсь   кончать   жизнь

самоубийством.

– Ну, тогда я действительно теряюсь в догадках.

– Они велели мне никому не рассказывать.

– Кто «они»?

– Ну, я даже не знаю, как сказать. Ты подумаешь, что я сумасшедший, вконец   спятил,   но   это   вовсе   не   так.   Я   счастлив,   счастлив   настолько, насколько   может   быть   счастлив   человек,   проживающий   в   этом   ужасном, полном несправедливости мире. Ты знаешь, что здесь, в нашем мире, у них

есть свой филиал. Они находят отчаявшихся людей, тех, в ком еще теплится

хотя бы крупица здравого сознания, и помогают, отправляют этих людей в

свой параллельный мир. Мир, в котором все гармонично. Мир, в котором все

прекрасно.   Это   рай   на   земле.   Идиллия,   царящая   там,   не   поддается

объяснению. Это мечта утопистов.

Я смотрел на Философа и не мог понять, как этот, всегда казавшийся

мне   здравым   человек   превратился   в   того   ненормального,   который   сейчас

сидит передо мной и рассказывает о каком-то параллельном мире.

– Ты в своем уме?

– Они предупреждали. Говорили, что если даже я кому и скажу, то меня

сочтут за сумасшедшего. Но это не так. Этот мир действительно существует.

И   завтра   я   отправлюсь   туда.   Давай   пойдем   со   мной.   Ты   ведь   этого

действительно хочешь.

Я не мог его больше слушать. Мне было тошно сидеть рядом с этим

необычайно   счастливым   человеком.   Что   это?   Может   быть,   сильно

действующие   наркотики?   Старина   Философ   решил   не   ограничиваться

выпивкой,   а   пойти   дальше,   продолжить   нескончаемое   падение.   Я   просто

встал   и   ушел,   не   обращая   внимания   на   удивленный   взгляд   Философа,   я

преодолел   расстояние,   отделяющее   меня   от   выхода,   и,   переступив   порог, быстрым шагом удалялся прочь, желая больше никогда не возвращаться в

этот кабак. Забыть его. Вычеркнуть из жизни.

Но   я   вернулся   на   следующий   же   день,   надеясь   увидеть   Философа.

Увидеть в здравом уме и светлой памяти. Но он не пришел. Не пришел он и

на следующий день. Я ходил в кабак еще неделю, но так и не увидел его. Он

пропал. Пропал так же, как тот незнакомец, который в один из первых же

дней   моего   прихода  в   кабак   начал   рассказывать   историю  своей   жизни.  Я

перестал   ходить   в   кабак.   Перестал   пить,   потихоньку   возвращаясь   к

привычной беззаботной жизни, лишь изредка вспоминая слова: «Мы жрем, чтобы жить, и живем, чтобы жрать».

7

40

Быть   одиноким   среди   восьми   миллиардов   людей   –   что   может   быть

хуже этого. Среди всех этих людей не найти ни одного, с кем можно было бы

поговорить о том, что не дает тебе покоя, что лишает тебя сна и не дает жить

нормальной полноценной жизнью. Нет ни одного человека, которому ты бы

мог озвучить свои сокровенные мысли, нет ни одного человека, кто мог бы

тебя   выслушать   и   дать   совет.   Беспросветное   одиночество   обволакивает, давит   со   всех   сторон,   угрожает   раздавить   меня,   размазать,   как   муху, прибитую мухобойкой.

Я   выхожу   на   улицу.   Влюбленные   пары   стремятся   к   романтичному

уединению.   Компания   друзей   направляется   по   делам,   и   только   я   брожу

бесцельно в одиночестве, с потухшим взглядом, не зная, для чего и куда я

иду. Ранним утром я вышел на набережную. На безоблачном небе замерло

солнце; спокойное, застывшее в бесконечности времен море будто бы спало

и не спешило просыпаться. Белые чайки с протяжным писком опускались к

едва   колышущиеся   поверхности,   черпали   заостренными   когтями   воду   и

вновь взмывали высоко в воздух. На одной из лавочек в тени деревьев  я

заметил   молодую   девушку.   На   холсте,   натянутом   на   подставку,   она

увлеченно писала картину. Я подошел ближе. Она сидела спиной ко мне, лицом к морю. Я видел лишь темные длинные волосы и белоснежные тонкие

пальцы, которыми она держала кисть, аккуратными мазками выводя контур

фигуры, изображенной на картине.

На   картине   был   запечатлен   город.   Кольца   опоясывающих   его

конусообразных   гор,   а   внизу,   в   темноте   ночи,   сверкал   он.   Кварталы   с

возвышавшимися   небоскребами,   которые   соседствовали   с   неприлично

низкими и неказистыми панельными домами и совсем уж жалкими лачугами, о существовании которых жители фешенебельных районов не знали или же, что   более   вероятно,   не   хотели   знать.   А   над   ним   в   вышине   раскинулось

звездное небо – с луной, необыкновенно яркой и большой, с неестественно

выступающими  на   ее   поверхности  глубочайшими,   бездонными   кратерами.

Где-то   вдали   по   чернеющей   поверхности   моря   плыла   небрежно   лунная

дорожка, сверкая сказочным перламутровым блеском, а спиной к зрителю на

одной из гор, образующих полукруг вокруг города, стояла девушка. Ее лица

видно не было, но легкая воздушная фигура и темные, развевающиеся на

ветру   волосы   говорили   сами   за   себя.   Перед   зрителем   стояла   девушка,   и

смотрела она на раскинувшийся перед ней город.

– Вам понравилась моя картина?

Я   вздрогнул.   Обернувшись,   она   смотрела   на   меня.   Белая,   будто

атласная, кожа в сочетании с легким румянцем на щеках и темными ровными

волосами,   мягко   обволакивающими   ее   голову,   произвела   на   меня

неизгладимое   впечатление.   Выразительные   карие   глаза   с   игривым

лукавством смотрели на меня, а маленький аккуратный носик и тоненькие

алые губы придавали ей по-детски наивное выражение.

–  Да,   –   после   небольшой   паузы   произнес   я   восхищенно.   –   Она

прекрасна.

41

– Спасибо. А что вы стоите, присаживайтесь.

– Сесть? – спросил я изумленно.

– Ну да.

– С вами?

–  Ну да, со мной, – сказала она, звонко рассмеявшись. – Почему это

удивило вас?

– Ну, я… я просто… – мямлил я, краснея.

–  А   вы   смешной.   Хотя   что   мы   все   на   «вы»   да   на   «вы»,   давайте

перейдем на «ты».

– Давайте, то есть давай, – сказал я, улыбнувшись.

–  Может, ты все-таки сядешь? – сказала она, придавая своему голосу

некую сердитость.

– Да, конечно, – сказал я, обошел лавочку и сел рядом с девушкой.

– А я, кажется, тебя видела, и даже не раз.

– Кого, меня?

– Ну да, тебя, ты часто гуляешь по набережной, и неизменно один. Еще, по-моему, и в городе видела.

– Неудивительно, у нас город маленький, в одном конце чихнешь, тебе

в другом уже точный диагноз поставят.

– Да, точно, – засмеялась она. – Так ты всегда гуляешь один?

– Да, один.

– Я тоже, – понурив голову, произнесла она медленно.

– И ты тоже?

– Да. А почему ты так удивился?

– Я думал, я один такой.

– Ты действительно смешной. Ты такой не один, таких, как ты, много, может, даже больше, чем мы можем себе представить.

– А что нам мешает быть вместе?! – воскликнул я, вскочив с места.

– Нам с тобой?

– Да. То есть нет, не совсем. Что мешает быть вместе всем одиноким, всем непонятым, всем брошенным, всем отчаявшимся, раз нас так много.

Она молча смотрела на меня, от былой веселости не осталось и следа. В

уголках ее глаз я заметил две слезинки, они скатились по лицу и замерли в

уголках рта. Тусклые безжизненные глаза, наверно, такие же, как у меня.