Клава явилась. Дубленка была роскошная. Отороченная мехом, с красивым пушистым воротником, она - это было ясно с первого взгляда - вознесла Клаву на какую-то новую духовную высоту. Красиво одетая красивая женщина, что может быть благородней, прекрасней, возвышенней? В конце концов блюсти достойный вид требовала от нее жизнь.

Клава полюбила смотреться в большое зеркало. Поглядывая в него с растущим чувством собственного достоинства, она радостно следила, как красотка в дубленке поднялась на изящные каблучки роскошных сапог, надела на голову мохнатую шапку из чернобурки, накинула на руку новомодную женскую сумку. Когда дубленка распахивалась, Клава любовалась прелестной костюмной двойкой - восемьдесят процентов чистой ангорской шерсти и лишь двадцать - синтетики.

Она наделала маленьких долгов, но ненадолго, зарплата позволяла ей одеться со вкусом, а тратиться ей было особенно не на что. Одним Клава страдала - и чем дальше, тем больше. Общежитием. Роскошно одетая женщина выходила из персональной черной "Волги" и открывала дверь общежития - надо же! Сначала это печалило ее, потом как-то незаметно стало угнетать, уничтожать.

Постепенно Клава научилась останавливать машину за квартал до общежития, потом идти неспешной походкой, оборачиваться по сторонам - нет ли знакомых глаз - и только потом браться за ручку общежитской двери. Она уже чувствовала, что такое настоящий престиж, когда директор любого магазина вскакивает из-за стола, увидев тебя на пороге, когда шушукаются за спиной продавщицы: ведь все знают, какая у тебя сила.

С силой пока Клава по-настоящему еще не разобралась, но вот общежития стыдилась безусловно. Она снова поговорила с Наперсником, в разговоре употребив новое для себя, но существенное для своего положения слово:

- Неудобно! - сказала она довольно решительно, и Наперсник весело осклабился.

- Вот, вот, - согласился он, - неудобно, но мой тебе совет - не мелочись. Комнату я тебе хоть завтра раздобуду, еще хуже - однокомнатную квартиру. Почему хуже? Да потому, что ты там надолго застрянешь. Решай дело по-крупному, - присоветовал он, - выходи замуж и получай сразу двухкомнатую.

Клава даже задохнулась: ну и разговорчик! Ничего себе, выходи замуж будто купи шубу. Мужей не меняют, просто так это не делается. Но Наперсник смотрел строго, кивал головой, потом, услышав несказанное, проговорил:

- Ты не ершись, подумай хорошенько, и со мной согласишься.

Клава подумала, ведь Наперсник не давал пустых советов. Через четыре месяца, к весне, на свадьбе, которую справляла не столько Клава, сколько весь главк, ей с Павлом вручили ключи от двухкомнатной квартиры в доме, который вскоре сдавался.

* * *

Павел.

Наперсник любил повторять Клаве великую мудрость, что все в руках человека и этими своими руками он способен построить все - даже собственное счастье.

- Сильный человек, - говорил он, - может нелюбимое сделать любимым, отталкивающее - прекрасным.

И еще он повторял:

- Красота достойна уважения лишь тогда, когда она внутри человека. Правда, он добавлял при этом: - Лучше, когда она еще и снаружи, но важней всего - внутри.

Завершающая формула выглядела так:

- Сильный человек все может сделать собственными руками. - И повторял Мичурина: - Мы не можем ждать милостей от природы.

Раздумывая о себе, о своей семейной жизни, Клава вспоминала мать, вырастившую ее после ухода отца, и отца, которого видела трижды в жизни молчаливым, угрюмым. У отца давно была другая семья, трое детей от второго брака, и он глядел на Клаву как-то исподлобья, хмуро, точно не на человека, а на свою, вот так странно материализовавшуюся, ошибку. Мать не требовала от него помощи, но он все-таки помогал нечастыми - к праздникам - переводами, и мать не уставала, хотя и беззлобно, комментировать отцовскую помощь. У матери, похоже, не было мужчин после отца, по крайней мере не было серьезных попыток обзавестись новым мужем, и Клава выросла с верой в необязательность мужского присутствия.

Личный ее опыт был скромен, хотя и тосклив до воя, до смертной тоски. В студотряде их группа работала неподалеку от политехников, однажды после танцулек ее пошел провожать бородатый парень с гусарской выправкой, провожая, щекотал ей ухо бородой, смеялся, грубо тискал, и Клава, как дурочка, влюбилась. Недели через две, опять после танцев, они, как порой говорят, сошлись в лесочке, неподалеку от стройки. Назавтра политехник на танцах не появился, и кто-то из его приятелей сказал Клаве, что к нему приехала жена, тоже студентка.

- Теперь ему, поди, не до танцев, - усмехнулся приятель, вроде бы сочувствуя бородачу.

Клава тихонько ушла с танцев, убежала в лесок, тот самый, и до рассвета проревела. Потом успокоилась. Убиваться не стала, просто успокоилась, никому не сказав о своем приключении. Девчонки в институте на эту тему вообще рядили по-разному, и хоть карамзинская сентиментальность навеки останется в русской женщине, девчоночья болтовня не драматизировала и иного выхода, который бесславным, по нашим временам, не признавался. Выходил этакий странный коктейль, где затейливо смешивалась мечта о великой любви и девичьей непорочности с деловыми соображениями о том, каким флером прикрыть для будущего мужа его возможное разочарование в целомудрии жены.

Клава и сама не раз мучилась над этим. Но выдумать ничего не могла. Однако тогда была иная эпоха ее жизни. Как многие женщины, она ощущала себя пассивной частью мироздания, и ее судьба тогда полностью зависела от сильной личности.

Теперь сильной личностью становилась она сама.

Становилась?

Безусловно!

В торговле ничто не происходит бесследно. После тех трех дубленок к ней заявилась директорша магазина, вульгарно оштукатуренная крашеная блондинка, с которой Клава уже виделась, и вкрадчивым, лисьим голосом попросила кое-что из бабьего тряпья особого качества. Клава распорядилась выписать, но тут же выяснилось, что тот дефицит уже обещали другой торговой точке. Пришлось принять директора этого магазина, мужчину, выслушать его упреки и твердым голосом проговорить, что ожидавшиеся товары пока не поступили. Мужчину она утешила чем-то другим, кажется костюмами.