И еще этот взгляд… Помню, что в тот раз — а то была последняя наша встреча с господином Чжоу, — мне показалось даже, что во взгляде этом была какая-то смесь благосклонности, умиления и — неужели сочувствия? Тогда у меня мелькнула мысль, что вот так какой-нибудь из поваров Сангака смотрит на особенно симпатичного молоденького козленка, смешно взбрыкивающего копытами, который именно сегодня вечером отправится в котел.

Но малодушные эти мысли я тогда мгновенно отогнал.

Я еще обернулся, перед тем как покинуть двор, через который к господину Чжоу бежал толстый чиновник, подобрав полы халата. Под мышкой у него были две твердые дощечки, между которых торчало лебединое перышко. «Пернатые указы», говорили в таких случаях поэты, знавшие, что так выглядят депеши из дворца особой срочности — и только если речь идет о делах военных. Ведомства церемоний или лесов права на лебединое перышко не имеют.

Чжоу, однако, на чиновника пока не обращал внимания и гладил здоровенного короткохвостого кота, непонятно каким образом оказавшегося у его возвышения в этом более чем серьезном учреждении. Кот крутил головой, пытаясь залезть под раскинутые вокруг сиденья господина Чжоу черные полы его зимнего костюма и погреться там.

Что ж, господин Чжоу, должны же и у вас быть хоть какие-то маленькие слабости-да вот хоть коты и кошки, — кто же против. Это несущественно.

Существенно было другое. Что бы там ни замышлял против меня этот человек, я только что купил у него отсрочку еще на полгода.

Это если слать письма не обычным медленным караваном, а с курьерами, которые знают, когда и где надо держаться поближе к каравану с его сотнями вооруженных людей, а когда не так уж и страшно рвануть галопом маленьким отрядом человек в пять по голым и опасным тропам. Нет более опасной — и красивой- работы, чем у этих курьеров, каждый раз играющих со смертью в го и почти всегда выигрывающих.

Итак, полгода. Ну, лучше-четыре-пять месяцев. Достаточно, чтобы завершить грандиозную операцию с шелком.

А дальше с господином Чжоу действительно разумнее было бы попрощаться. Желательно — навсегда.

Я несся домой, не глядя по сторонам. Город становился для меня призраком, его серые стены, светлые проспекты и цветная черепица превращались в воспоминание.

И украшенные ленточками пони, на которых тут катают детей.

И медленно бредущие, скалящие крепкие зубы верблюды, в кожаных сиденьях вокруг горбов которых помещаются флейтист, цимбалист, еще пара музыкантов — в общем, целый передвижной оркестр, собирающий со слушателей монетки, а то и отрезы шелка, которые преподносят им обитатели богатых домов.

И соревнования плакальщиков на Западном рынке, после которых чемпион, а скорее его наниматель — хозяин погребальной конторы — мог рассчитывать на громадные гонорары; их поэтичный вой под луковые слезы вызывал у чанъаньцев самые возвышенные чувства.

Конец, конец, всему конец.

И Юкук, с окончанием холодов самостоятельно взгромоздившийся на верблюда и отправившийся в долгий путь. И половина моих людей, которых тоже уже здесь нет. И мои свитки на языке хань, в том числе элегантные иероглифы, выведенные собственной рукой госпожи Ян. И все сколько-нибудь ценные вещи из дома — или уже бывшего дома? Все ушло на Запад одним из трех отправленных мною больших караванов.

Остались резные столики и кушетки. И еще хрупкий и безумно дорого стоящий механизм — он не выдержал бы пути: несколько стеклянных сосудов, по которым, из одного в другой, вечно бежит вода; а когда один из сосудов наполняется, раздается тихий звон. Эта штука режет на части время, как барабаны городской стражи или колокола монастырей. На эти сочащиеся капли моей жизни, той, которая мне еще осталась в прекрасной империи, можно смотреть сколько угодно, хотя лучше, наоборот, не делать этого никогда.

Но я и не делал. Недели проходили как стремительный сон, вот незаметно стало тепло, зацвели фруктовые деревья, плодов которых я уже не увижу.

И тут неожиданно приехала гуйфэй Ян.

— Сейчас не время для персиков любви, — сказала она, усаживаясь в моей беседке на виду у всех: выздоровевший пациент, навещающий целителя. — Мне только надо узнать… мне тут задают странные вопросы. Мой подарок, эти фигурки из камфарного дерева… это очень известная работа, и к ним не раз прикасалась рука императора. Они целы?

— О, — сказал я, чувствуя себя последним негодяем и стараясь напрямую не врать. — Целы, конечно. Свиток уже отправился домой, я приказал уложить и фигурки тоже. Но сам не видел их давно — с той самой поры, как ты подарила мне жизнь. Она с тех пор у меня стала другой, знаешь ли, — мы падаем с ног. Потому что торговлю придется закрыть на долгое время. Мне придется уехать, Ян.

Она посмотрела на меня рассеянным взглядом и молча кивнула головой: да, да… И я понял, что одних моих слов она не слышит, а другим не верит.

— Жизнь и у меня изменилась, — сказала она, помолчав. — Вдвое меньше людей приходят просить меня о чем-то. Люди на улице, которые обожали слушать любой рассказ про меня, теперь не очень-то меня любят. И всю мою семью. Все беды Поднебесной — наша вина. Странно, да? Эта нелюбовь как-то отнимает силы. Я не привыкла… Скорее бы разгромили этот мятеж. Вроде бы уже недолго. А насчет фигурок не переживай — возможно, это окажется не так уж и важно. Важно сейчас победить.

— Победа будет, вопрос в том — какой ценой. Если бы кое-кто меньше выслуживался перед императором и думал именно о победе, а не о том, как получить за нее повышение, — осторожно подсказал я. — Мне страшно смотреть, как тысячи солдат погибают без всякой нужды.

— Ты что, думаешь, я могу помешать этим людям делать глупости?! — взъярилась вдруг она. — Да ты посмотрел бы на этих принцев Ли, которые уже сами не помнят, кто в каком родстве состоит друг с другом! Посмотрел бы, как они едят, когда оказываются вместе, — хрум, хрум, как будто сутки голодали! И этот мой глупый мальчишка, с его рысаками и сложными замыслами, — он им что, очень нужен, как и его замыслы? Ну, премьер-министр, и при нем министры правой и левой руки… Их можно и поменять. Эти люди очень хорошо понимают, шкурами своими толстыми чувствуют, когда лично им что-то угрожает. Ты думаешь, я для них — повелительница? Да я — мартышка дома Тан. Ну, любимая мартышка, особенно когда развлекаю их музыкой и танцами. Но не больше. А сейчас танцев у нас немного.

— Ян, они тебя убьют, и очень скоро, — без всякой дипломатии сказал я, рассматривая ее ставшее каким-то незнакомым лицо. — Ты просто не понимаешь, что происходит. И я не понимаю. Дай мне еще немного времени, и я все буду знать. А пока что — вспомни все наши разговоры о караванах, о расписанных пещерах Шачжоу, о барханах Белого Дракона, о садах Самарканда. Тебе пора ехать, Ян. Вот только решать надо быстро. Еще ничего не потеряно. Пошли мне весточку и дай два дня, чтобы подготовить караванщиков. Мы с тобой выходим вон в ту калитку и просто исчезаем между верблюдов и закутанных по самые глаза фигур, исчезаем среди пыли, нас никто и никогда уже не узнает. Хочешь, мы можем взять с собой Лю. Ян, дай мне подарить тебе новую жизнь.

— Мг-м, — покивала она. — Ну, мы об этом уже говорили. Императора, конечно, придется оставить бороться с мятежом, да? А Лю, значит, ты можешь взять с собой? Да, но у меня еще есть собачка. А собачку возьмем?

— Какую собачку? — пролепетал я, чувствуя, что земля уходит у меня из-под ног.

— Ну, маленькая белая собачка, с острой такой мордочкой. Самаркандской породы, — продолжала издеваться она.

— Не та ли, которую ты подучила прыгать на доску, раскидывая во все стороны шашки, когда император начинал проигрывать наследнику в го? — Я был готов обсуждать все, что угодно, только бы не порвались последние соединяющие нас нити.

— Та, та самая, — засияла прежней улыбкой моя возлюбленная. — Паршивая мелкая собачонка, сколько лучших кусочков мяса я на нее извела, показывая ей: хлопок в ладоши, и ты прыгаешь на доску и бежишь ко мне. И вот я сижу, хлопаю — а эта дрянь шасть, шасть ко мне без всяких прыжков, поднимает нос и ждет мяса. Но потом выучилась, оказывается, ей нужно было топать ногой, а не хлопать. И — шашки летят в стороны, император хохочет…