— Художник из тебя, как из меня балерина, — вздыхает Донхёк, глядя на творение парня.

— Во-первых, из тебя бы получилась неплохая балерина, — усмехается Марк, уже представляя Донхёка, скачущего по сцене в пуантах, а потом добавляет, — во-вторых, чем твои круги да квадраты лучше.

Вся сторона Донхёка была изрисована желтыми фигурами и линиями, толстыми, тонкими, короткими и длинными, которые вряд ли можно было бы сплести в единое целое. Марк вот сколько ни смотрел, никак не мог понять, что «художник» пытался этим изобразить, но Донхёк настойчиво повторял, что это настоящее искусство, абстракционализм чистой воды, не то что красные ромашки Марка.

— Эй, это не ромашки! — старший пытается защищаться, но так плохо, что Хёк в этой защите видит только милого и забавного Марка, которого хочется целовать и обнимать двадцать четыре часа в сутки и, желательно, без перерывов на что-либо еще.

— А у меня вообще-то жизнь нарисована, как она есть, — усмехается Донхёк, вытягивает руки назад и откидывается, опираясь на них же, — круги символизируют года, когда я был счастлив, квадраты, когда год был плохим, а линии это мой личностный рост.

— Почему одни линии желтые, а другие черные? — Минхён внимательно изучает творение Донхёка и с радостью для себя обнаруживает, что кругов больше, чем квадратов.

— Желтые — это начальная точка, а черные — это те, к которым я пришел благодаря тебе, — улыбается Хёк, замечая удивление на лице старшего.

Марк действительно был обескуражен, а глядя на эти цвета он вспоминает тот далекий день, когда впервые пришел в палату Донхёка и узнал о нем чуточку больше. Сейчас им обоим казалось, что друг друга они знают и понимают даже лучше самого себя, и отчасти, наверное, и было.

Донхёк, так и не переборов желание внутри себя, слегка поддается вперед, склоняясь к чужим губам, но останавливается буквально в нескольких миллиметрах от цели, дразнясь. Он касается кончиком своего носа Марка, уголки его губ дрожат, сдерживая улыбку, а взгляд медленно опускается с глаз старшего на его губы. Минхён, не выдерживая этого томления, первым поддается вперед, притягивая Донхёка ближе к себе. Это нельзя назвать жадным или страстным поцелуем, скорее, наоборот, он медленный, тягучий и, наверное, самый долгий, что у них был. В нем отчетливо чувствовалась вся любовь, вся привязанность и вся боль, которую оба в него вложили. Донхёку больше всего хотелось иметь возможность каждый день своей жизни вот так вот дразнить старшего, получать незаслуженные поцелуи, чувствовать теплые руки на своей талии и перебирать длинными пальцами чужие темные волосы. Большего всего на свете хотелось жить с ним, разделять ужин на двоих, как это было, казалось, совсем недавно, засыпать в его футболках и переплетать ночами ноги, хотелось смотреть фильмы, учить звезды, ездить к морю и пить уже не детское шампанское. Донхёку хотелось такого маленького, незначительного счастья, которого получить он не мог и осознание этого сдавливало все внутренности, царапало ногтями грудную клетку, разрезало, разбивало и не позволяло воссоздать обратно. Реальность слишком жестока, слишком несправедлива и слишком не для Донхёка, на щеках которого уже сверкают мокрые дорожки слез. Марк первым разрывает поцелуй, мягко отстраняется и вытирает чужие щеки большими пальцами, по своему обыкновению, обхватив лицо парня в свои ладони. Он крепко прижимает ослабевшее тело к себе, чувствует каждый всхлип, каждую дрожь и каждую немую просьбу о помощи. Это было самым сложным для Марка, самым невозможным — видеть такого Донхёка без возможности ему помочь. Слезы невольно начинают блестеть и в его глазах, но он старательно пытается держаться, пытается забрать всю боль парня, не показав ему своей, которая, наверное, была еще больше, еще могущественнее и еще невыносимее. Донхёк умрет, канет в небытие и, возможно, даже не вспомнит такого парня, как Марк, который живет и должен будет жить дальше, всегда храня память о Ли Донхёке и Ли Минхёне за них обоих.

День сто двадцать седьмой

Каждый божий день Донхёка проходит в постели, сил вставать и хоть как-то функционировать совсем нет. Это утро не стало исключением за последние четыре дня. Донхёк проснулся от головной боли, звенящей в висках и затылке, намеревался перевернуться на другой бок и снова постараться заснуть, но взгляд падает на небольшую записку, лежащую на тумбочке возле кровати. Юноша тянется рукой к заветной бумажке, уже заранее зная, что там написано, но это стало неким ежедневным ритуалом, о котором ни в коем случае нельзя забыть. Он читает маленькую просьбу, написанную черной пастой на белом листе, а потом кладет запись на место, приподнимаясь на кровати. Парень достает из ящика тумбочки свою заветную коробку, о которой сказано в записке, и, сдерживая слезы на глазах, снова ее открывает. Ни единый день парня не начинался без этого ритуала, который он начал исполнять на протяжении уже почти двух недель. Донхёк проходится рукой по гладкой крышке коробки, медленными, нерешительными движениями открывает ее и заглядывает внутрь, где с этой стороны крышки виднеется запись.

«Только не забудь. Только не забудь его. Кого угодно, но только не его.»

Юноша вытягивает каждую вещь, читает каждую записку, прикрепленную к содержимому, открывает свой дневник, пробегает все записи глазами и заносит, дрожащую от слез, руку над очередной из них. Самая главная цель на сегодня, как и на все предыдущие дни, не забыть самого важного для Донхёка человека по имени Ли Минхён.

День сто тридцатый

Марк, у которого был сегодня выходной, весь день провел с Донхёком, валяясь с ним в обнимку в постели, целуя так много, сколько только способен. Это был его самый ленивый, самый желанный и самый домашний выходной в больничных стенах. Донхёк сегодня в очередной раз мучился от головной боли и небольшой тошноты, вызванной лекарствами, которых стало даже немного больше. Время нещадно бежало вперед, совсем не заботясь о тех, кто так жаждет его сохранить, удержать на одно мгновение и больше его никуда не отпускать, запереть глубоко внутри себя и хранить, если не вечность, то всю жизнь точно.

— Салют всем влюбленным в радиусе километра, — усмехается Джемин, вваливаясь в палату под толчки в спину от Ренджуна.

Марк тут же приподнимается на кровати и шикает на них, веля быть тише, и парни понимающе утихают. Они подходят ближе к кровати, опускают пакет с яблоками на тумбочку возле нее же, а потом тихим шепотом приветствуют друга, который, услышав, что в палату кто-то вошел, открывает глаза. От того, что уже несколько часов Хёк лежал зажмурившись, у него все сначала рябит темными вспышками, но спустя пару секунд глаза привыкают, и он упирается взглядом в двух парней, что с легкими улыбками на губах стоят рядом. Ребят не было уже несколько дней, которые они проводили за сдачей своих экзаменов, хотя Джемин так ни один и не сдал. Несколько мгновений Донхёк рассматривает их, пытаясь понять, что это за странное чувство внутри него, но все безуспешно. Он не помнит. Он не понимает.

— Извините, но вы кто? — наконец спрашивает парень, понимая, что Марк не собирается представлять ему незнакомцев.

Лица всех трех оставшихся парней, словно по мановению волшебной палочки, меняются с радостных на обескураженные. Джемин с Ренджуном переглядываются, а после оба вновь оборачиваются к другу с немым вопросом, который вслух высказывает уже Марк.

— Ты их не помнишь?

Донхёк хочет спросить, откуда он должен помнить их, но слова почему-то так и не раздаются, застревают в голове между очередными болевыми вспышками, от которых юноша сдавленно стонет и ближе прижимается к старшему. Джемин хочет уже было о чем-то спросить, как Ренджун его толкает в бок, одними губами говоря помолчать. Оба парня еще несколько секунд смотрят на Марка, мягко гладящего Донхёка по голове и оставляющего несколько поцелуев. Поняв, что Хёку легче не становится, парни выходят из палаты, решая дать другу время отдохнуть и немного прийти в себя.

— Что это значит? — вздыхает Джемин, падая в кресло рядом с дверью в палату.