— Ты плачешь? — Марк тянется к лицу парня, который спешит отвернуться, чтобы вытереть слезы, — что случилось?
Старший резко разворачивает Донхёка лицом к себе, придерживая за плечи, и как только их взгляды сталкиваются, то хлипкая блокада внутри Хёка полностью сносится разрушительными волнами. Он, уже не пытаясь бороться с нахлынувшими эмоциями, позволяет слезам катиться по щекам, громко всхлипывая и совершенно не заботясь о расклеенном виде. Донхёк никогда не считал, что такое понятие как эмоции может подвергаться гендерному разделению, хотя все вокруг постоянно твердили, что он мужчина, он не должен плакать. А почему не должен? Почему мужчина не может позволить себе выплеснуться? Почему слезы принято считать слабостью, хотя в них кроется сильнейшее могущество? Донхёку тяжело, его ноша весит больше, чем ноша всякого в этом мире, это уж точно. Донхёк вынужден оставить свою семью, которая держится за него, как за спасательный круг, должен оставить лучших друзей, с которыми провел всю недолгую жизнь и которые уже успели потерять одного близкого человека, Донхёк должен бросить того, кого хочется делать счастливым каждый оставшийся день жизни. Он вынужден столько принимать от окружающих его людей, не в силах отплатить им абсолютно ничем, он вынужден любить, не имея возможности эту любовь отдавать, вынужден приносить всем только боль, он, словно яд, постепенно отравляющий организм. Это вечный ад, на который юноша несправедливо обречен. Обречен приносить страдания тем, кого безгранично любит, обречен стать для них вечной болью воспоминаний, которые многим хочется стереть, лишь бы в груди все не разрывалось так мучительно медленно день за днем от осознания невозможности вернуться обратно.
— Я рядом, — тихо шепчет Марк, крепко прижимая парня к себе, — ты можешь плакать не стесняясь, твои слезы тебя защитят.
Донхёк успокаивается минут через пятнадцать, которые Марк все это время не выпускал его из своих объятий, несмотря на то, что сердце буквально дробилось под натиском невозможности ничего для младшего сделать. Марк даже и не подозревал, что плачет Донхёк именно из-за того, сколько старший делает для него, Марку почему-то казалось, что он ничего не может Хёку дать, хотя он уже подарил ему больше, чем был способен.
— Поцелуй меня, — тихо шепчет Хёк, медленно отстраняясь и заглядывая в чужие взволнованные глаза, — давай сегодня представим, что мы можем позволять такие вольности, давай хотя бы один раз помечтаем о несбыточном, — голос тихий, подрагивающий, прерываемый периодическими всхлипами, но он насквозь пронизан искренней надеждой.
Марк вздыхает, по своему обыкновению, очень тяжело и обеспокоенно, а потом берет маленькое лицо парня в свои ладони, поочередно касается губами чужих глаз и вытирает большими пальцами мокрые дорожки на щеках. Мягко, словно успокаивающе, он накрывает губы Донхёка своими и закрывает глаза, аккуратно посасывает, как будто любимую карамельку, и не спешит углублять поцелуй, целуя медленно и чувственно. Он нехотя отстраняется, оставляя легкое чувство незавершенности, которое заставляло все внутри Донхёка разгораться пламенем желания большего. Старший прислоняется своим лбом ко лбу младшего, заставляет того взглянуть в свои глаза и тихо, едва уловимо шепчет прямо в чужие губы:
— Мы можем делать все, потому что уже давно принадлежим друг другу.
Хёк сдавленно выдыхает, а после вновь тянется к губам напротив, но в этот раз настойчивее, увереннее, глубже. Разница между поцелуями поистине колоссальна, ведь если первый окружал двоих ощущением надежности, то вот этот пылал желанием, кошмарным, всеохватывающим желанием, способным поглотить все вокруг. Кислорода постепенно становится все меньше и меньше, как и желания прерывать происходящее. Марк вновь отстраняется первым, рвано дыша делает пару глотков воздуха и внимательно, серьезно смотрит на Донхёка. Младшему кажется, что глаза у Марка сейчас не такие, как всегда, они не горят ярким огнем, как обычно, скорее наоборот, в них как будто витает легкая дымка, туманящая рассудок.
— Ты уверен? — спрашивает старший, устанавливая зрительный контакт с Донхёком, который тут же уверенно кивает.
Марк всегда заботился только о Донхёке, всегда думал только о нем, отодвигая себя на второй план и, наверное, это и нужно звать любовью — способность поставить кого-то выше самого себя. Вот и после этого вопроса Донхёк неожиданно для себя понимает, что как бы сильно он не любил парня, Марк любит его сильнее, даже если и не говорил этих слов ни разу.
— Хорошо, — Марк поднимается с дивана, подхватывает Донхёка на руки так легко, что младший чувствует себя ничтожно маленьким в сравнении с ним, хотя это не было так.
Минхён аккуратно усаживает парня на край кровати, когда они заходят в его комнату, оставляет еще один поцелуй на губах Хёка, более глубокий и жадный, забирается пальцами под тонкую белую футболку и блуждает руками по чужому телу, очерчивая неведомые линии и стараясь не оставлять ни единого пустого участка кожи. Несчастная футболка летит в дальний угол комнаты ровно в тот момент, когда тонкие пальчики Донхёка цепляются за край майки Марка, тоже стараясь ее стянуть, что тут же получается. Марк слегка надавливает на хрупкие плечи, заставляя этим движением поддаться назад, опуститься на холодную постель и зайтись мелкой дрожью от ощущения прикосновений губ по шее. Он целует Донхёка до неприличия аккуратно, прижимается горячими губами к тем или иным участкам бронзовой кожи, оставляя мелкие синячки и укусы, от которых младший слегка шипит, но все равно просит сделать это снова. Марк опускается ниже, вырисовывая поцелуями настоящую картину по телу Донхёка, и она непременно могла бы стать произведением искусства, но ни капли не переоцененным, рука Марк сильно сжимает чужое бедро, пока язык все еще блуждает по оголенному торсу.
— Марк, я… — Хёк запинается, когда чувствует желанное прикосновение рук на шортах, которые постепенно тоже улетают куда-то в сторону футболки, — я никогда не…
— Я буду аккуратен, — тихо выдыхает Марк в чужие губы, обхватывая ладонью чужой член и начиная совершать медленные, растягивающие движения, чем заставляет Донхёка сдавлено вздохнуть от разливающегося тягучего чувства внизу впалого живота.
Минхён тянется к губам Донхёка, втягивая того в глубокий поцелуй, но не прекращая при этом своих манипуляций рукой, от чего Хёк периодически стонет прямо в губы парня. Ощущения его, испытываемые сейчас, были похожи на падение звезд с неба: ярко, незабываемо и хочется всегда это повторять.
— Сделай это, — вздыхает Хёк, разрывая поцелуй, и Марк тут же свободной рукой надавливает в нужную точку большим пальцем, от чего Донхёк начинает ерзать на кровати, — пожалуйста.
Старший уже заранее знает, что Донхёку будет больно, невыносимо больно до прогибов в спине, громких криков, ломоты в позвоночнике и слез в глазах. Он мягко просит немного потерпеть, обещая окупить всю испытанную боль, а потом медленно вводит один палец в младшего, который тут же выгибается и шипит. Марк выпускает чужой член из рук, начинает поглаживать чужие бедра и постепенно двигается дальше, чем вызывает громкий, не сдерживаемый стон. Дышать обоим уже становится слишком тяжело, как будто все силы перенаправляются в иное русло, внутри Донхёка что-то взрывается, в то время как в голове Марка буквально каждая мысль — это сам Донхёк. Еще никогда он не выглядел настолько красивым, настолько утонченным и возвышенным как сейчас, когда прогибался в спине, сладко стонал и старался ухватиться руками за края белой простыни. Минхён выводит палец из парня, от чего тот выдыхает отчасти облегченно, а отчасти с огромным сожалением. Да, больно, да, невыносимо, но чувствовать чужие длинные, горячие пальцы в себе нестерпимо сильно хочется. Марк, словно понимая это желание, входит уже двумя, начиная двигать ими более свободно, более резко и проникновенно, от чего Донхёк стонет еще громче прежнего, почти что срываясь на крик, пока Марк собирает свободной рукой его выступающие на глазах слезы, а после вновь возвращает ее на чужое бедро, медленно спускаясь по нему к худым ногам, немного сжимая коленку и вновь возвращаясь наверх, не разрывая при этом зрительного контакта с парнем, который буквально давится воздухом. У Донхёка перед глазами все ни то в легкой дымке тумана от одурманивания, ни то в ярких вспышках, которые, кажется, обжигают сильнее языков синего пламени.
