Я и не хотел.

Спустя час магазин озарился светом десятков украшений. Гарри приделывал последнее – омелу – над самым входом, опасно покачиваясь на стремянке, и я встал поближе (вовсе не потому, что волновался за него, просто так было удобнее) и спросил, на кой чёрт он вообще решил прицепить сюда такое украшение. Он улыбнулся так, словно я совсем-совсем ничего не понимал, и тихо отозвался:

– А разве не здорово, если у людей будет лишний повод проявить нежность друг к другу?

Я не стал уточнять, что зайти в магазин одновременно могут незнакомцы, которым не захочется целовать друг друга. И всё-таки поймал его, когда он, нелепо пошатнувшись, начал падать. И прижал к себе, и под свитером – боже, дай мне сил – он оказался горячим и худым. Он уткнулся носом мне в плечо, почему-то замер…

Я подумал, что мы стоим прямо под треклятой омелой. Что, в конце концов, не так-то их и много, поводов проявить нежность. Что…

Я не знаю, поверьте, я не знаю, зачем я это сделал. Зачем сжал его подбородок, зачем прикрыл глаза, зачем поцеловал тёплые и мягкие губы.

Он пах снегом и чем-то неуловимым, хорошо знакомым, но напрочь забытым – так пахнет ожидание праздника ребёнком. И этот запах разбудил во мне что-то, что-то огромное, тяжёлое, мучительное, распускающееся в груди.

Когда он выскочил за дверь, это что-то лопнуло.

***

За окном уже стемнело, а покупателей всё не было и не было. Но мне некуда было торопиться – дома меня никто не ждал, и я зачем-то упрямо сидел в пустом мрачном магазине, изредка поднимаясь на ноги, чтобы размяться, и занимался совершенно бесполезными делами: переставлял книги, в тысячный раз рассортировывая по алфавиту все новинки детективов, брал одну, потом другую, открывал, пролистывал… вдыхал густой запах бумаги и краски.

И возвращал очередную книгу на полку.

Каждая почему-то пахла им, и я сердился на себя и на книги, хотя больше, конечно, на себя, и думал, что больше этот мальчишка никогда сюда не придёт, и перекатывал на языке горьковатое имя «Гарри», и думал, что всё испортил.

Гирлянды подмигивали мне красным и зелёным – будто в насмешку. В какой-то момент это стало невыносимо. Стоило подняться наверх, в свою квартирку, разогреть вчерашний ужин и уснуть – до самого Рождества.

Я уже собирался уйти, когда он – вихрастый, взъерошенный, тяжело дышащий – влетел в магазин. Посмотрел на меня сумасшедшими огромными глазами.

– Мы закрываемся, – сказал я, пряча внезапно повлажневшие ладони в задних карманах джинсов.

– Это был мой первый, – прошептал Гарри, почему-то надвигаясь на меня, и я невольно отступил, – первый поцелуй.

– Мне жаль? – я сглотнул вязкий ком.

Он опять был в этих своих синих перчатках и в шапке с помпоном, а под курткой наверняка прятался уродливый свитер. На его ресницах ещё таял снег – мелкие бусины. Это было странное и непонятное чувство – смотреть на него сквозь спазм и жажду прикоснуться, выискивать на юном лице то, что я ещё не успел выучить наизусть. Я это чувство никак не мог понять, распознать, разложить на составляющие: оно было, и оно было страшно в своей сокрушительности, и оно пахло снегом, тем самым, колючим и нежным…

Когда он неумело и неловко прижался ледяными губами к моему подбородку, я понял.