Звякнул колокольчик, и с улицы повеяло декабрём. В тонкой рубашке сразу стало холодно, мороз забрался под кожу, широко лизнул спину. Я отвернулся от полки, на которой расставлял книги – сплошь разноцветные корешки, – и недовольно рявкнул:
– Закройте, чёрт возь…
Он был совсем мальчишкой: лет восемнадцати, вряд ли больше. На нём были эти дурацкие новомодные джинсы, которые носят подростки, и ещё куртка и шарф. А в карманах наверняка прятались смешные перчатки – я вдруг чётко представил их, жёлтые или фиолетовые, вызывающей расцветки, почти детские.
Он прикрыл дверь. Шагнул ко мне. И улыбнулся смущённо – на смуглых щеках заиграли ямочки. Шапку он стянул, входя в магазин, и волосы растрепались. Чёрные, вот какие они были: чёрные-чёрные, как темнота под веками.
– Извините, сэр, – сказал он тихо и мягко. Заготовленная нотация застряла у меня в горле.
Во всём магазине работала только одна лампа, и я никак не мог разобрать цвет его глаз. Да и, в конце концов, какое мне было дело до того, какие они там у него? Я рассердился на самого себя и зашагал к прилавку, зачем-то стараясь держать спину прямо, будто этот мальчишка смотрел мне вслед. Потом я склонился над журналом и сделал вид, что заполняю его, хотя, разумеется, не заполнял – в предрождественские дни покупателей бывало немного, и все проданные книги давно были подсчитаны.
Я не услышал, как он ушёл – так ничего и не купив.
***
Звякнул колокольчик, и я потёр виски.
– Как вас зовут, сэр? – спросил у меня мальчишка, стягивая с головы капюшон. Я сперва рассердился, и выпрямился, и процедил холодно:
– Какое вам дело? Покупайте, что хотели, и проваливайте.
Он моргнул, а потом безмолвно скрылся за ближайшей книжной полкой, хотя там стояли детективы, которые, конечно же, он не читал. Должно быть, я обидел его – и что-то запоздалое, острое, колючее, с режущими горло краями, поднялось к языку, и позже, когда он молча положил передо мной книгу, я выдавил зачем-то:
– Снейп. Северус Снейп.
Он долго смотрел на меня, и мне казалось, что он сейчас уйдёт, хлопнув дверью, и колокольчик зальётся сумасшедшей трелью, и…
– Меня зовут Гарри, – он смешно наморщил нос и разулыбался, мгновенно забыв обо всех обидах.
А я подумал, что никогда и ни за что не назову его Гарри.
***
Звякнул колокольчик, и запахло зимой. Последняя покупательница, дородная женщина с одутловатым лицом и любовью к дамским романам, поспешила прочь. Он придержал ей дверь, а потом улыбнулся мне: легко, как умеют только очень молодые и очень счастливые люди. Перчатки у него были не фиолетовыми и не жёлтыми, а синими, но всё равно смотрелись на тонких пальцах смешно. Я зацепился за них – за эти пальцы – взглядом и смотрел, смотрел, пока он не скрылся за поворотами полок.
Ему было восемнадцать или около того, и от него, должно быть, пахло юностью, свежестью, простотой – незамысловатым изяществом жизни, ещё не отравленной никем и ничем.
Читал он классику. Бальзака и Гюго. Он молчал, пока я пробивал его покупку и складывал в белый форменный пакет, молчал, пока я отсчитывал сдачу. И только после, уже делая шаг назад, он сказал мне вдруг:
– Хорошего дня, мистер Снейп.
И я сперва окаменел, недоумевая. Ответить ему не успел, да он и не ждал, пока я приду в себя – звякнул колокольчик, и всё стихло.
А глаза у него были зелёные: красивый, глубокий оттенок позднего лета.
Лета! Старый дурак.
***
Звякнул колокольчик. Зашедший мальчишка улыбнулся мне радостно и тепло, крикнул: «Здравствуйте, мистер Снейп!», и я испугался того, как задрожало в груди сердце, и не ответил ему.
***
Звякнул колокольчик. Он зашёл по привычке робко, неуверенно как-то, будто боялся, что его отсюда погонят взашей, и я кивнул ему сухо и отвернулся. У меня было много работы. Именно так – много работы. Мне некогда было разглядывать его летние глаза, или растрёпанную шевелюру, или шрам на лбу. Мне дела не было до тонкой куртки, в которой он пришёл, и до набившего оскомину помпона на шапке, покачивающегося с каждым шагом.
У меня было много работы.
И какая разница, что незнакомый мальчишка, нынешний завсегдатай моего магазина, оделся не по погоде? И что, что вряд ли эта его куртка могла спасти от пронизывающего декабрьского ветра?
Я решил, что меня его проблемы не волнуют. Сейчас он притащит на прилавок ещё несколько книг, расплатится и уйдёт – только и всего.
За окном бушевала вьюга, и мороз пробирал до костей.
Когда мальчишка подошёл ко мне, бережно прижимая к груди какую-то книгу, я даже глаз на него не поднял. Молча пробил, молча положил в пакет, молча…
Я догнал его уже на улице. Выскочил прямо так, в одной водолазке, прижимая пальто к груди, закричал, срывая голос в хрип:
– Подождите, да стойте же вы!.. Гарри!
Он остановился в недоумении, взглянул на меня, и глаза его – как я мог раньше не понять, какого цвета были эти огромные глаза? – расширились, и он пробормотал, путаясь в словах и теряя гласные:
– Мистер Снейп… зачем это вы…
Я молча набросил ему на плечи своё пальто и ушёл – почти сбежал, прячась от холода и снега. И этой ночью мне не спалось в крошечной квартирке над магазинчиком, и я всё вертелся, извивался на простынях, сбивая их в один огромный ком в ногах, прижимался пылающей щекой к подушке, и мне всё думалось: надел или нет? надел или нет?
***
Звякнул колокольчик. Я в сотый раз повернулся к входу в магазин – и в сотый раз разозлился. Потому что это опять был не он, а я не хотел превращаться в сторожевого пса, преданно сидящего под дверью. Я не хотел ждать его, понимаете? И этого разочарования, которое почему-то всколыхнулось в животе, тоже не хотел.
Моё «Всего хорошего» в спину уходящей покупательницы звучало почти как оскорбление.
– Вам не идёт этот тон, – хрипло сказал кто-то. Я вскинул голову.
Это был он. Смотрел на меня весело и мягко, и мне стало почти стыдно за яд, скопившийся под языком, но я всё равно выплюнул:
– И какой, по-вашему, идёт?
Он не ответил.
Пальто он отдал мне в тот же вечер, смущённо и виновато скалясь, и я прижимался к тёплой мягкой ткани лицом и вдыхал, и мне казалось, что ещё немного – и я смогу нащупать эту неуловимую тонкую ниточку аромата. Запаха юности и чего-то запретного, невозможного, желанного…
***
Звякнул колокольчик.
– Я понял! – вот что он выкрикнул прямо с порога, напугав двух посетителей, глупый мальчишка. Меня почему-то затопило глухой дурацкой нежностью, совершенно неуместной нежностью. Так что я для проформы проворчал:
– Прекратите орать в магазине.
Он даже не смутился. Только подскочил ко мне, чудом не сшибив по пути полку, и выдохнул:
– Как снег.
Я его сперва не понял. Даже подумал, что он, должно быть, заболел и теперь бредил, но он схватил мои руки – боже, какие холодные у него были пальцы и как горячо отдалось это прикосновение в моём теле – и зачастил:
– Снег колючий и жалит, если прижаться к нему щекой, но внутри он мягкий-мягкий. И нежный.
Мне хотелось, чтобы он прижался щекой ко мне тоже. Поэтому я сказал ему ласково:
– Вы, Гарри, идиот.
– Да, именно такой тон я имел в виду, – ответил он и отпустил мои пальцы.
Иррациональное чувство потери преследовало меня до самого утра.
***
Звякнул колокольчик. Я окончательно запутался в проклятой гирлянде и, раздражённо чертыхнувшись, швырнул её на пол.
Гарри рассмеялся:
– Мистер Снейп, вы как будто никогда не видели гирлянду. Давайте я вам помогу.
Я проглотил особенно резкий ответ – он выел мне рот изнутри, – выпрямился и молча отступил. Гарри стянул пуховик и остался в одном совершенно невообразимом уродливом свитере с оленем. Поймал мой скептический взгляд, лукаво улыбнулся:
– Вам бы тоже не помешало приодеться к Рождеству.
Я раздражённо отвернулся от него, и заявил, что Рождество ненавижу, и посоветовал ему самому носить все эти свитера… у меня даже не было таких – ни с оленями, ни с Санта Клаусом, ни с бог знает чем ещё.
