Узкий переулок, в котором доживают свой век деревья — великаны. Арочный вход во внутренний дворик старинного дома, неумолимо тонущего в культурном слое* так, что первый этаж уже практически поглощен асфальтом.

Столько всего повидали эти стены. Сколько всего впитала в себя земля. Место сильнейшей энергетики. Хорошей и плохой. Может в другое время я бы остановился, прислушался к отголоскам прошлого, заглянул в судьбы совершенно незнакомых людей. А может просто подождал, пока чья-то призрачная тень не нашепчет мне свою историю, как бывало не раз. Но не сейчас… Сейчас я собран и не настроен на лирический лад.

Вездеходом открываю подъездные «врата» и меня обволакивает специфический запах старости, плесени, кошаков. Но это амбре не идет ни в какое сравнение с тем, что ощущаю, стоя на пороге нужной мне квартиры. Смрад, которым пропитан весь этаж, такой, что перехватывает дыхание. Стойкий — алкогольный. Едкий — химический. Резкий — мочи.

Буквально затыкая рот истерично визжащей во мне брезгливости, с пинка распахиваю как обычно сломанную дверь, с которой лоскутами слезает старый дерматин и… чуть не задыхаюсь.

Жуткая вонь, от которой режет глаза, проникает в легкие, выедая на своем пути слизистые. Приходится дышать ртом и то через раз. Вдыхать эти миазмы носом нереально. И все равно от смеси паров кислоты и растворителя тут же начинает ныть голова.

Притон. По-другому сложно назвать это место. Желтые, выцветшие обои, местами оголяют выщербленные стены. Некогда модный паркет елочкой сейчас больше напоминает разбитую проселочную дорогу — так же грязно, серо и сплошь в трещинах и ямах. Свет едва проникает в окна, которые заклеены рекламными газетами. Ощущение, словно залез в гигантское ведро с грязными помоями, и невозможно себе представить, что здесь живут люди, хотя от человека в обитающих здесь божьих тварях мало что осталось.

— Миха! — Гаркаю на всю халупу. — Еб, твою душу, срань ты сатанинская! Благодетель пришел! Яви сюда свое рыло немытое.

Шаткой походкой ко мне навстречу выползает не ожидаемый мной Михей, а полуголое не́что. Грязные волосы сосульками обрамляют одутловатое лицо. До безобразия худые ноги в отметинах односторонней любви к дешевому наркотику. Незаживающие язвы и синяки вызывают приступы омерзения. Истощенное тело, обтянутое серой кожей, больше смахивает на ходячий труп, возвращенный к жизни вирусом «шестерка»* от «Фармкор»*. Кажется, протяни оно ко мне руки, и я поверю в мир Андрея Круза*.

Как ни отвожу взгляд, не могу не видеть, что оно — это она. Я бы вообще усомнился в половой принадлежности «зомбяка», если бы она не была облачена лишь в один грязный, не́когда белый топ, прикрывающий то, что когда-то было грудью. «И снизу она, как Ева, не познавшая стыда…» — хмыкаю почти библейскому сравнению, глядя на обдолбанную бабу. Женщиной это существо язык не поворачивается назвать.

Можно только ужасаться, как быстро представительницы прекрасной половины человечества опускаются и порой заканчивают хуже самых безнадежных мужиков-наркоманов с огромным стажем.

— Мишка на кухне, — «Ева» поднимает на меня расфокусированный взгляд, улыбаясь щербатым ртом. — Проходи, — и видимо, желая проводить «дорогого гостя», шлепает босыми ногами на кухню, почесывая плоскую, обвисшую задницу.

«Похоже бабенку развели на хоровод,* — возникает вполне закономерная мысль. Хорошо хоть с психикой у меня железно. У всякого другого подобное зрелище вызвало бы шок, неизвестно как отразившийся на потенции. — И встало же у кого-то на такое…» — не зная куда деть глаза, лишь бы не видеть этого срама, иду за голозадой дамой в закуток, где нормальные люди пищу готовят, а здесь…

Здесь готовят другое варево. Яд из смеси фармацевтики и бытовой химии, от вони которого прикрываю глаза, пытаясь не дышать.

Э-э-х, Рамзи,* не видел ты, что такое адская кухня, когда давал название своему кулинарному реалити-шоу. А если бы увидел, то узнал, как выглядит сатанинский камбуз, где даже слуги Вельзевула — мухи дохнут, украшая своими высохшими трупиками облупленный подоконник. Это не просто свинарник, потому что свиньи такого сотворить не могут. Эта клоака — творение рук человека.

Грязный пол затоптан чем-то липким, бурым. Старые разбитые шкафы завалены пустыми бутылками из-под водки и растворителя. Обрывки бумаг, размочаленные спичечные коробки, опустошенные блистеры из-под таблеток почему-то не находят дороги в мусорное ведро. А черная от прикипевшего не пойми чего плита, кажется, никогда не знала моющих средств.

На загаженном столе остатки «царского» пира: засохшие куски хлеба, пара открытых жестянок с чем-то недоеденным в томате, да скукоженные огрызки соленых огурцов. И главным блюдом красуется пластиковый пузырь, наполненный мутной жижей, в которой сразу узнаю свежесваренный «крокодил»*.

Навстречу мне из всего этого хаоса выступает тот, ради кого притащился в преисподнюю — король блатхаты. Морщусь от отвращения, еле сдерживая жгучее желание развернуться и свалить, бросив на прощание спичку, чтобы вся эта грязь дотла сгорела в пламени Инферно.

— Здорово, братуха! — приветствует меня расписной мужчина.

Тело — картинная галерея, по синюшным куполам которой можно посчитать ходки в места не столь отдаленные, не заглядывая в личное дело владельца. А короткий ежик волос только подчеркивает образ бывалого зека. Под татуированной кожей еще не до конца истлели мышцы, что Миха накачал в зоне, но при таком «питании» недолго им осталось украшать фигуру мужчины. Да и карие глаза, некогда проницательные, живые, сейчас подернуты дымкой наркотического опьянения и смотрят на меня заискивающе, виновато. А трико с алкашкой завершают вид запойного пьянчуги.

— Здоровей видали! — Даже не думаю пожимать протянутую руку, пряча ладони в карманы брюк. — Мишаня, ты же, сука, сказал, что не начнешь заново, как выйдешь из тюрьмы. И что я вижу? Месяц продержался и по новому кругу?!

— Бес, ну бля, жизнь-сука такая несправедливая… — начинается старая песня о главном «не я такой, судьба такая».

— Не блякай мне! — На раз выхожу из себя. — Хер-ли ноешь? Сам себе оправдания ищешь?

Мудак откровенно бесит своим безволием. Да еще и его голожопая шалава крутится на грязном пятачке. Стаскивает с натянутой через всю кухню веревки застиранные трусы, наконец решив прикрыть срам. Никого не тушуясь, напяливает на себя и начинает ныть, что ей ширнуться надо. И только веское Мишкино «заткни ебальник» ненадолго обрывает сучий скулеж.

— Ты обещал устроиться на работу. Матери деньги или продукты каждый месяц кидать, — припоминаю все данные мне клятвенные заверения, когда мужик обратился за помощью. — А я вижу, что ты закидываешь только в себя.

— А я пытался! Даже на биржу ходил… — Суетливо дергаясь, с преданностью псины смотрит в глаза. — Только бывших зеков не берут никуда.

— И ты с горя решил нажраться?! — Хмыкаю, кривя улыбку в оскале отвращения перед человеческой слабостью. — Падла ты, Мишка! У тебя дочка маленькая, которой в этом году в школу идти.

— Я для ребенка все… — Бубнит под нос мужик и наливает в стакан водяры, выбулькав очередную поллитровку. — Книжки, тетрадки. Деньги найду…

— И спустишь в вену, — перебиваю пьяный бред.

— Бес, ты же знаешь, я могу бросить. Это… — Миха тычет пальцем в сторону разбросанных на столе шприцов. — Так… побаловаться. У Ванька днюха была. Я ваще только водку пил. Это не мое, — на манер сопливого пацана отнекивается взрослый мужик, лишь бы прикрыть свое бессилие перед наркотой.

— Мишаня, мне похуй, — не скрываю своего отношения к опустившимся на дно, делаю вид, что не заметил дорожку* пораженной вены. — Это твой выбор. Но ты мне должен. Надеюсь, не забыл?

— Нет. Ты что? Как я могу? — Миха утвердительно мотает башкой, а я смотрю в по-собачьи преданные глаза и понимаю, что будь у меня оружие, прямо сейчас спустил бы курок, стерев с лица земли как это конченое уебище, так и то, что выползает из зала, и от вида которого меня передергивает.