На левой стороне бухты, около высокого большого здания ледника, белого, многооконного, сейчас ярко освещённого вечерним солнцем, тесно сгрудились рыбацкие суда: лес мачт, труб, надстроек — будто один большой плавучий завод. Глаз не сразу улавливал чёткий порядок, царивший в порту, и казалось, что это скопище кораблей было разбросано около пакгаузов, под кранами, под угольной эстакадой случайно. И только военные корабли, стоявшие прямо против выхода из бухты и словно нацеленные на этот выход, выделялись стройным широким рядом труб, мачт, радиолокационных антенн. Эсминец, на котором служил Андрей, стоял крайним в этом широком ряду.

В нескольких метрах слева начинался гражданский причал. К нему подходили морские трамваи, из которых торопливой толпой вываливал народ, спешивший на вечернюю смену, в театры, парки. Гражданский причал жил шумно и суетливо. Военному глазу, привыкшему к идеальной чёткости, к строгому порядку во всём, казалось, например, очень плохим и безалаберным, что плакат, начинавшийся словами «Мы стоим за мир» и висевший над воротами этого причала, выглядел блеклым и даже нижний угол полотнища, сорванный с гвоздя во время шторма, так и не бил прибит и полоскался на ветру.

— «Гагара» выползла, — сказал вдруг кто-то рядом с Андреем, и он разом забыл про причал, про все другое и даже про то, что через несколько минут ему нужно сменить товарища на ютовом посту.

«Гагарой» матросы прозвали корабль, на котором служил брат Андрея. Судёнышко это, может быть, и не напоминало гагару, но вид имело очень неказистый. Высокий короткий полубак — надстройка над палубой в носовой части, потом низко, над самой водой, шла средняя часть корабля. Если бы не фальшборта, ограждавшие здесь палубу, то самая малая волна гуляла бы и перехлёстывала через судно. А потом сразу высокие, в три этажа, надстройки: нижняя — каюты, выше — ходовая рубка, ещё выше — мостик, полуобнесенный высокой, в человеческий рост, стальной стенкой и спереди полуприкрытый козырьком. За надстройками на уровне кают — широкая площадка, на которой крепились шлюпки и ближе к корме стояли две мелкокалиберные полуавтоматические пушки. Эти пушки, составлявшие главный калибр вспомогательного судна (на полубаке стояли ещё три пулемёта), вызывали всегда ухмылки и шуточки матросов с эсминцев и других кораблей.

И сейчас, увидев «гагару», собравшиеся на полубаке, а среди них большинство оказалось башенных комендоров, принялись изощряться в остротах насчёт «морской» артиллерии «быстроходного судна».

— А ведь тоже, — говорил самый молодой, несколько дней назад пришедший из школы визирщик. — А ведь тоже небось домой пишут, девчатам хвастают: на военном корабле служим. Наш корабль! На нём пушки. Как ахнут!

— А это действительно корабль, — сказал капитан-лейтенант, командир боевой артиллерийской части эсминца, который проходил мимо да решил выкурить папироску на воздухе. — И корабль-таки отличный. Он по мореходности нашему сто очков вперёд даст.

— Мореходность! — возразил старшина первой статьи Быков, командир орудия, наводчиком которого служил Андрей. — Мы не про мореходность, товарищ капитан-лейтенант. Мы про главный калибр. Он зачем у них? От акул отбиваться или по чайкам стрелять?

Капитан-лейтенант рассмеялся и пожал плечами.

— Ну, про главный калибр ничего не скажешь. Внушительный.

Матросы засмеялись. Молоденький визирщик, которому понравилось, что и начальник его, офицер, того же мнения о пушках «гагары», залился тоненьким неприятным смешком.

— Им пушки для чего? — заговорил капитан-лейтенант голосом серьёзным (смех визирщика ему, видимо, не понравился). — Мину плавающую расстрелять. Ну, — подумал немного, — если потребуется, торпедный катер отпугнуть, лодку, если она в надводном положении. Да и вообще… Раз по штату предусмотрено иметь на вспомогательном судне такого типа вооружение — стоит.

Андрей не слышал всего этого разговора. Чем-то другим жил он в эту минуту. В глубоком раздумье смотрел он на скалы, на те, за которыми и на восток и на юг лежало могучее море, и навстречу этому морю шёл небольшой, немогучий корабль. Тот, где сейчас у руля, прищурившись и склонившись чуть набок, в небрежно свободной позе стоит его брат.

Самое трудное время вахты — часы перед рассветом. Те самые часы, когда жизнь даже большого морского порта и то замедляется, притихает. Перестают шнырять от причала к причалу и перекликаться гудками деловитые пузатые буксиры, медленнее поворачиваются краны над кораблями, стоящими под погрузкой, почти не слышно людских голосов, и людей тоже не видно. Может быть, лишь пароход, вернувшийся из далёкого плавания, появится с моря, бросит якорь на рейде, да подводная лодка, словно полусонная после ночных бдений, безмолвно проскользнёт в дальний угол бухты, поблёскивая серой спиной. И снова почти не видно движения, почти тихо.

Было время, когда Андрей очень трудно переносил вахту. Воспитываясь в семье скромной, где семейные заботы его совсем не касались — мать и старший брат принимали их на свои плечи, — он вырос баловнем. И уж особенно любил поспать утром. Сигнал подъёма для него был, пожалуй, самым тяжёлым и сильным испытанием на военной службе. Много неприятностей, много обидных упрёков пришлось перетерпеть в минуты, которые шли сразу за этим сигналом.

Так было в первые месяцы службы, и эти первые месяцы теперь далеко позади. В любое время ночи, по любому сигналу мог вскочить теперь с койки своей Андрей, встать на пост, сесть на свой стул орудийного наводчика, и голова его была ясна, глаза остры, руки действовали уверенно и твёрдо.

И всё-таки часы сегодняшней вахты Андрею казались тяжёлыми.

Почему? Он на это бы не ответил. Всё вокруг было точно таким же, как было во многие другие ночи, — давно знакомым, привычным.

И весь этот порт, кажущийся притихшим и полууснувшим, который на самом деле бодрствует и живёт полною жизнью. И громады кораблей, раскиданных там и тут у причалов. И стройный ряд труб, мачт стоявшего здесь, у стенки, отряда эскадры. И синенький огонёк на грот-мачте своего эсминца — огонёк, который был в полночь ярче, а сейчас начал блекнуть на чуть просветлевшем небе, — огонь дежурного корабля. И все тут рядом, около, было таким же давно знакомым, привычным. И опущенные стволы кормовой башни, одетые в короткие серые чехлы, и бомбосбрасыватель, похожий на высокий пень под серым брезентом. И даже ноги чувствовали давно знакомые, привычные линии рельсовой дорожки — по ней на корабль при надобности закатывают мины. Все вокруг Андрея, стоявшего на посту, было таким, как всегда, всё было таким и на знакомой земле, ещё полуприкрытой мглой уходящей ночи.

И вдруг он увидел, что не всё было так. Не так, как всегда. Он даже не подумал об этом ясно — просто его взгляд остановился на здании, в нескольких окнах которого горел свет. Это было ничем не примечательное здание, похожее на горком, горсовет и на другие стоявшие неподалёку и выстроенные, может быть, в одно и то же время, одним и тем же архитектором. Оно даже и огнями выделялось не очень. И в нескольких окнах горкома горел свет и в здании горисполкома тоже — там, в комнатах, видимо, сидели дежурные.

Но в окнах этого здания огни вспыхивали с каждой минутой, и с каждой минутой их становилось больше и больше. И когда в здании штаба флота вспыхнуло одно из последних окон, в сердце Андрея загорелась тревога, и он понял, сердцем почувствовал, что надо глядеть… Надо глядеть не на штаб, не на эти горящие окна, надо…

Массивные, окованные железом ворота военного причала распахнулись, и тяжёлые штабные ЗИСы стремительно, почти не притормозив на выбоине под аркой, почти не снижая скорости на переезде через железнодорожный путь, ворвались на пирс безмолвные, с горящими ярко фарами.

Андрей сначала машинально, без причины, без надобности нажал кнопку сигнала, вызывающего дежурного офицера на ют. Но тотчас же нажал её снова, увидев, что штабные машины поворачивают к его кораблю.