Уже без особого интереса я подошёл к дальнему угловому комоду, выдвинул ещё один ящик – и он дохнул мне в лицо пронзительной смесью вереска с имбирём. Там лежало женское бельё – мёртвой нетронутой стопкой. И на бездыханной, изжелта-серой ткани я вдруг увидел кружево со знакомым узором, сплющенное и ссохшееся, как тот гербарий. Но ещё достовернее был запах: одновременно терпкий, медовый и острый.

Я быстро задвинул ящик, постоял с минуту и пошёл назад к себе в комнату, непроизвольно ускоряя шаг. Не знаю, что меня подгоняло, но уже на лестнице, в герметичной каменной тишине я совершенно отчётливо услышал, как меня кто-то зовёт по имени. Звук был таким глухим, будто кричали очень издалека, с невидимого берега реки, а я был на противоположном берегу, да ещё за каменной стеной. Я застрял на лестнице, пытаясь снова расслышать этот звук, и он вскоре повторился: опять моё имя – с бесконечно растянутой второй гласной: о-о-о-о-о-о-о-о-о.

Слуховых галлюцинаций у меня в жизни ещё не было. Будем считать, что это первая, сказал я себе.

В коридоре было пусто и тихо. Я дошёл до своей двери, не сразу справился с замком, потом сел за стол и уставился в ноутбук. Что у нас тут происходит? На чём я остановился? Последние два абзаца выглядели так:

«Если очень долго смотреть на зимний закат, наступает такое отважное равнодушие, сравнимое только с безразличием океанского штиля, когда один лишь окрик далёкой чайки воспринимаешь как лучший дар.

Если долго смотреть на перевёрнутое человеческое лицо – сверху тупая шишка подбородка вместо лба, а снизу колючие глазные прорези, подчёркнутые волосистой линией бровей, – можно заподозрить, что перед тобой не обычный человек, а чудовище. Монстр неизвестной породы. Что, в общем, недалеко от истины».

Я встал, открыл окно, чтобы покурить, и теперь уже совсем ясно расслышал, что меня зовут. Эти двое вернулись из деревенского бара, но без ключа войти не могли: автоматическая щеколда открывалась изнутри. Мне показалось, они отсутствовали минут двадцать, не больше.

«Ты правильно сделал, что не пошёл, – сказал мне Тим. – Футбол был так себе». Крис тоже выглядел мрачновато.

Уснул я ближе к утру и, едва оказавшись на территории сна, сразу понял: здесь ждали с нетерпением, когда я наконец удосужусь поспать. Эта «серия» была поразительно предметной и внятной. Моя ненаглядная сиделка выглядела взволнованной как никогда. Она даже запнулась о мою дорожную сумку, оставленную возле кровати, и выронила чайную ложку, из которой хотела меня напоить.

Как-то само собой, без слов подразумевалось, что у нас уже совсем мало времени – его почти нет. «Но ты ведь вернёшься, я знаю!» Я должен был ответить, что вряд ли ещё когда-нибудь вернусь в Готорнден, но вдруг осознал: она, кажется, имеет в виду уже другие края. И остаток той ночи запомнился особым надрывом, сумасшедшим желанием, одолением стыда и мятным холодом губ, когда она прислонялась лицом к моему лицу.

Через три ýтра я уезжал – раньше всех. С Тимом Лиардетом мы молча обнялись. Крис Хамфри на прощание потряс мне руку и многозначительно предупредил: «Igor, don't jump!» Женщины улыбались и махали ладошками.

Домой я добирался изнурительно долго: поездом, тремя такси и двумя самолётами – через Эдинбург, Лондон и Москву.

Уже дома, дорвавшись до интернета, я первым делом разгрёб накопившуюся электронную почту и нашёл письмо от своего персонажа.

Мы не вели с ним регулярную переписку, но иногда мой «человек, который знал всё» писал мне довольно откровенные письма и просил на них не отвечать. Опуская личные подробности, приведу небольшой отрывок:

«…Игорь, не смейтесь, но я только недавно понял, что человек не может жить без тайны. Она для него как второй воздух. Когда уже „всё ясно“, жизнь заканчивается. Спасает разве что влюблённость. Но любая влюблённость держится на тайне, питается и дышит ею.

А теперь представьте себе этот чудный кошмар, когда влюблённый человек знает о своей возлюбленной абсолютно всё – вплоть до состояния кишечника! ‹…› Вот именно так я сейчас живу, такая у меня любовь, и вам я этого не пожелаю. Потому что ваша жизнь как минимум интереснее моей».

На следующий день после возвращения домой я взялся разбирать дорожную сумку и почти не удивился, когда среди смятой одежды обнаружилась ложка, которую я мог узнать не глядя, с закрытыми глазами – только губами и языком.

Я больше ни разу не был в Готорндене.

Сказать, что я тоскую по нему, – почти ничего не сказать. Правда, я не придаю этому чувству специального значения. Но если бы требовалось отыскать внятный резон в ностальгической оглядке на место и время, куда так тянет вернуться, то я бы сказал, что любая ностальгия – это подсказка и жёсткое напоминание: ты гость. Находишься ты на краю света, в замке из розового камня, или у себя дома – ты всё равно гость. По крайней мере, пока ты жив.

Сокрушительно печальное открытие, которое может сделать человек в зрелом возрасте, заключается в том, что его единственно близкие, самые родные люди так и не дожили до его любви.

Зато в свои неполные восемь этот человек ухитрился выловить из воздуха пронзительную догадку о том, что все его родственники – агенты иностранной разведки, засланные в страну только для того, чтобы следить лично за ним. И мама с отцом, и баба Роза (бабушка по отцу). Ну, не считая разве что младшей, вечно сопливой сестры, которую невзначай родили уже здесь – в конспиративных, скорей всего, целях.

Не буду притворяться, что я тут ни при чём: речь идёт о нашей странноватой семейке, чего уж греха таить. На мой взгляд, мама и отец не слишком старательно соблюдали свою «агентскую» легенду, они даже не были похожи на правильных супругов – скорее на пару влюблённых, регулярно сходящих с ума друг от друга, от ревности, от несовпадения характеров и слов. Запах какой-то невнятной трагедии доносится до меня от того вечера, когда они собрались (впервые в жизни) пойти вдвоём в театр, на «Бахчисарайский фонтан» – постановку заезжей балетной труппы, от всей той драгоценной праздничности, маминого чёрного платья в белый горох, с голыми плечами, её улыбчивой нервозности, остро-приторных волн «Красной Москвы», накрахмаленной рубашки и редкого благодушия отца. Собрались пойти – и в последний момент раздумали, не пошли. Вот так же, внезапно и бесповоротно, они однажды раздумают жить вместе, и отец уедет на Байкал в поисках фортуны, менее конкретной, чем должность главного энергетика Никелькомбината. Так что главную шпионскую миссию – следить за мной – эта парочка, увлечённая своей личной жизнью, исполняла не очень-то внимательно: они, к примеру, дружно прозевали моё кругосветное путешествие, о котором я ещё скажу.

Кстати, за младшую сестру я им сильно благодарен. Когда её принесли из роддома, она мне сразу понравилась. Такая спокойная, неразговорчивая, крупная девица розового цвета. Я сразу предложил свою помощь в качестве жениха, исходя из простой домашней логики: лучше, когда подрастёт, выдать её замуж за меня, чем отдавать кому-то постороннему.

Со временем сестра не перестала меня восхищать. На фоне говорливой суеты окружающих она могла сойти за маленького Будду – всегда важная и сияющая. Родителей беспокоила её упорная молчаливость, но я-то знал, что моя сестра просто не любит зря болтать. Она говорила крайне редко и только по делу. Первое слово я вообще услышал от неё, когда ей было два года. Мама работала в вечерней школе, они с отцом часто задерживались допоздна, и меня оставляли за няньку. Мне было приятно и не скучно оставаться наедине с сестрой: с ней можно было поговорить хоть о чём, даже о самых секретных вещах. Как-то раз я создал транспортное средство, употребив для этого эмалированную суповую кастрюлю с ручками, бельевую верёвку и наиболее полезные фрагменты сломанного трёхколёсного велосипеда. Теперь можно было с удобством катать сестру по комнате, от окна до кровати и обратно, не прерывая содержательных монологов. Обсуждалось, например, положение средневековых пиратов, которые потерпели бедствие в открытом океане и случайно высадились на тушу кита. Как они там? Смогут ли продержаться, разжечь костёр и хлебать свой пиратский ром? В общем, ситуация тяжёлая, надо было срочно что-то решать. Но в эту минуту мы сами попали в аварию, наехав на ножку стола. Пассажирка вывалилась на пол и громко стукнулась головой. Любая другая сестра сразу же раскричалась бы, а моя – только сделала недовольное лицо. Я, конечно, как водитель чувствовал себя виноватым, поэтому попросил прощения. И тут моя сестра вымолвила слово, от которого я тоже чуть не свалился под стол. Она сказала: «Прощаю». Это было самое первое, что я от неё в жизни услышал. И хотя заявление прозвучало скорее как «пасяю», мы ещё никогда не беседовали на столь высоком, светском уровне.