Николь была на редкость красивой и обаятельной девушкой. Умение ладить с людьми, видимо, достались ей и Фабрису от родителей, так как именно это, а не внешность, делало их похожими друг на друга. Девушка принадлежала к труппе театра в Париже и постоянно гастролировала, отчего мало задумывалась о будущем и оседлой жизни и всегда с веселой беззаботностью говорила о себе. Своей непосредственностью и энергией она была так не похожа на Анабель, которая обычно снисходительно улыбалась, слушая невероятные рассуждения Николь о жизни в целом и о мужчинах в частности. Мадемуазель Сенжан была образцом независимой женщины, свободно мыслящей и действующей раскованно и непринужденно, что несколько шокировало современное общество. Всякому становилось понятно, что мадемуазель Сенжан не спешит связать себя узами брака и дорожит своей свободой, которую не променяет ни за что на свете.

Выглянув в окно, мадам Дюбуа увидела полицейского в парке и тяжело вздохнула. Несмотря на то что вся территория вокруг замка за последние две недели была тщательно осмотрена, полицейские продолжали искать. Уже, конечно, без особого рвения, просто чтобы показать комиссару, что они честно выполняют свой долг. Детектив Фурнье, по всей видимости, не желал сдаваться и признавать, что он так и не нашел ни единого следа, по которому можно было определить местоположение пропавшего коллекционера. Никто так и не мог ответить на вопрос, что же случилось с Седриком Буше, и его исчезновение все еще оставалось тайной за семью печатями.

Вообще, этот комиссар Фурнье сразу не понравился Люси Дюбуа. Внешне он чем-то напоминал священника из их прихода, который всегда мило улыбался и проявлял любезность, но при этом его слова были острыми, как кинжал, и могли уколоть любого самым безжалостным образом. Фурнье, как и тот священник, смотрел всегда слишком пристально, отчего женщине казалось, что он читает ее мысли и пытается предугадать ее действия. Детектив и его люди совали нос повсюду, и их присутствие становилось все более и более невыносимым.

Но времени совсем не оставалось, нужно было подготовиться к приезду сына и его сиделки. Что из этого выйдет, мадам Дюбуа не знала, но она по-настоящему боялась. И страх ее усиливался с каждым днем.

Когда я получил от матери ответное письмо, на душе у меня стало спокойнее. Я знал, что она сможет оказать мне поддержку и встретит нас наилучшим образом. Мне оставалось провести в больнице еще несколько дней, и мы с миссис Бланш могли ехать. Память понемногу возвращалась ко мне, но в основном я понимал это из своих снов, большая часть которых были кошмарами. Я просыпался в поту, не смея открыть глаза, чтобы не увидеть на своих руках кровь. Сестра Бланш посоветовала мне вести дневник и записывать все, что мне снилось, даже ночью, если я вдруг просыпался, так как уже утром я обычно ничего не мог вспомнить. Поначалу мне не удавалось толком описывать свои видения, но постепенно я привык к этому, и мои записи стали приобретать стройный и логичный характер. Иногда мы вместе перечитывали написанное, а Присцила вносила некоторые важные заметки в свой блокнот. Мы договорились, что она будет фиксировать все, что будет происходить со мной, и, если потребуется, потом отдаст эти записи полиции.

Мне было удивительно легко в обществе этой девушки. Казалось, что мы знакомы с ней уже много-много лет. Хотя внешне Присцила не была похожа на мою сестру, чем-то она мне ее сильно напоминала. Сестра Бланш была замужем, и я иногда завидовал ее мужу: мне редко удавалось встретить женщину с таким острым умом и сильно развитой интуицией. Я сам не ожидал, что медсестра согласится содействовать моему плану – мы едва знали друг друга – но, видимо, миссис Бланш почувствовала во мне родственную душу, поэтому не смогла отказать в помощи.

Часы в больнице тянулись утомительно долго. Я коротал время, пытаясь воссоздать в голове подробности своей жизни и выяснить, почему я оказался в такой непростой ситуации. Самые сильные воспоминания были связаны с сестрой и матерью, отца я почти не знал: он умер, когда мы с Анабель были еще детьми. Мне тогда было семь, а ей – четыре, мы оба сильно плакали на похоронах, и больше всего на свете мне не хотелось, чтобы мама снова вышла замуж. Помню, как каждый вечер перед сном я просил ее, чтобы она пообещала мне никогда больше не выходить замуж, так как я не представлял себе, как смогу называть отцом чужого мне человека.

Сейчас я много думал об этом и начал понимать, как тяжело было моей матери: с одной стороны была она сама, такая молодая, полная жизни и еще так жаждущая счастья, а с другой – я, маленький мальчик, ее горячо любимый сын, который отчаянно сопротивлялся ее возможному замужеству в будущем. И, конечно, мама выбрала меня. Впоследствии я больше не слышал от нее разговоров о браке или мужчине, который бы ей нравился; мой отец всегда оставался единственным любимым человеком в ее жизни. По крайней мере, я всегда так думал.

Какое-то смутное видение пронеслось у меня в голове. Это случилось вечером, месяц назад, мы все сидим в гостиной и пьем чай. Открывается дверь, входит мужчина средних лет, при виде его моя мать расплывается в улыбке, она зовет его Седриком и приглашает к нам за стол. На этом мои воспоминания обрывались, и тут я осознал, что имя этого человека мне известно. Это был друг моей матери – Седрик Буше. Но я где-то еще видел его лицо…

Когда через полчаса в мою палату вошла сестра Бланш, я был в крайнем возбуждении.

– Доброе утро, как ваши дела? – приветливо спросила девушка.

– Я вспомнил кое-что важное, – взволнованно закричал я.

– Я рада, значит, мы сможем продвинуться вперед. Ваш врач сказал, что вам гораздо лучше. Если все будет в порядке, то в понедельник мы можем ехать.

– В понедельник? А сегодня… пятница. Это просто замечательно! Хоть бы задуманное нами с треском не провалилось!

Мы вместе записали то, что мне удалось восстановить из моего прошлого, а потом еще раз обговорили наш план. В понедельник утром меня выписывали из больницы, и в этот же день мы отправлялись на пароходе через Ла-Манш во Францию. Моя мать выслала мне нужную сумму денег, поэтому проблем с покупкой билетов и других необходимых в дороге вещей у нас не было. Так как моя нога была еще в гипсе, мне предстояло научиться пользоваться костылями и вообще приспособиться к своему временному щадящему режиму с ограниченными возможностями для передвижения. Но я уже не так сильно волновался: письмо, полученное от моей матери, убедило меня в том, что она и моя сестра не плод моего больного воображения и Шато де Виль действительно существует. Значит, я еду домой! А дома, говорят, и стены помогают.

Миссис Бланш предупредила своего мужа и персонал в больнице, что она берет отпуск на месяц, так что никаких препятствий не должно было возникнуть на нашем пути. Но, несмотря на тщательную подготовку и предчувствие успеха нашего предприятия, чем ближе подходил день отъезда, тем больше я волновался и становился раздражительным. Миссис Бланш это заметила и старалась направить мои мысли в другое русло. Она расспрашивала меня о матери, о сестре – говоря о них, я сразу становился спокойнее, и никакие тревоги уже не беспокоили меня. Иногда наступали такие минуты, когда я начинал сомневаться в том, что я поступаю правильно. Имел ли я право втягивать в это опасное путешествие сестру Бланш? Она согласилась почти с азартом – это вселяло в меня надежду на то, что ей тоже интересно участвовать в этой авантюре и жажда правды заразила и ее. Но, как бы то ни было, у меня просто не было другого выхода. С миссис Бланш или без нее мне нужно было поскорее попасть домой, чтобы понять, почему я убил человека.

В понедельник после обеда Клод Фурнье вышел из комиссариата Сальвьяка и, сев в служебную машину, отправился в сторону Шато де Виль. Езда на автомобиле по извилистым холмам вызывала у него неприятные ощущения тошноты и вкупе со страхом замкнутого пространства доводила его почти до нервного срыва. Но отказаться от поездки Фурнье просто не мог.