– Непчем, непчем, ну…

А на кухне продолжаются споры о политике, часто слышатся фамилии Брежнев, Хрущев. Кто такие Брежнев и Хрущев, мальчик еще не знает и относится к ним так, как относятся его сверстники к фамилиям школьных учителей, у которых им когда-то придется учиться.

Так продолжается до тех пор, пока друг отца дядя Вася не принимается петь. Сначала он поет один, затем к песне подключается нестройный хор мужских голосов. Дима знает многие из этих песен наизусть, хотя не учил их специально, как учат дети под патронажем родителей стихи или песенку о маленькой елочке. Слова тех песен сами западали в душу и память мальчика, потому что сильно волновали его.

Но особенно трогала мальчика песня, в которой говорилось о том, как на фронте встречаются несколько старых друзей.

И новые слезы, уже не слезы обиды на взрослых, наполняли его глаза, это были слезы другого чувства, и тогда он прощал невнимание к нему отца, смех гостей. Ему казалось, что через все, о чем пелось в этой песне, прошли и дядя Вася, и отец, и все поющие. Это его отец командовал какой-то ротой, это он замерзал на снегу. Мальчишка не понимал, что отец слишком молод, чтобы воевать в то время, но вряд ли кто-либо мог разубедить его в этом.

На следующий день отец приходит домой трезвый, но мать устраивает ему скандал за вчерашнее. Она говорит, что у нее нет сил все это выносить, что отец должен подумать о ребенке, который растет как трава – сам по себе; что мальчишки во дворе смеются над ним, потому что его отец приходит домой пьяный, что отец не занимается воспитанием сына, а должен этим заниматься, потому что это – мальчишка, а не дочь, которой бы всецело занималась она – мать, а так… у ребенка нет игрушек, и он вынужден играть основами от катушек с нитками…

Отец хлопает дверью и уходит. Возвращается он поздно вечером пьяный в стельку и с блаженной улыбкой на лице. Двери квартиры отец открывает ногой, но не потому что ему так хотется. Иначе он не мог сделать – руки были заняты, ими он прижимал к груди немыслимое, по представлению Димы, количество игрушек из пластмассы, папье-маше и плюша. Сзади отца стояли два второклассника, Колька и Славка – верховоды малышни их улицы. Один из них держал в руках длинноухого зайца, другой – бабочку на колесиках с длинной палкой.

Колька и Славка были детьми разных родителей, но у тех, кто этого не знал, создавалось впечатление, что они братья: у обоих было плутоватое выражение лица, оба были до безобразия драчливы, оба имели на голове вихор, что подтверждало мнение – все вихрастые прирожденные задиры и заводилы.

Славка, он держал зайца, которого, видимо, потерял по дороге отец, молча поставил игрушку на пол у порога. Колька же не хотел так сразу расставаться с игрушкой. Он забежал вперед отца и стал показывать присутствующим, как бабочка хлопает крыльями, если ее покатать по полу.

– Она упала на землю, – пояснял он, катая бабочку взад и вперед по полу и получая неописуемое удовольствие, – и не сломалась, она не сломалась даже, когда дядя наступил на нее…

Дима растерянно смотрел то на мать, то на отца, но больше на мать, потому что не мог понять, чем же на этот раз она недовольна – отец принес игрушки, которые, по ее словами, так нужны ребенку.

У матери было правило не ругаться с отцом, когда он пьян, но на этот раз она не сдержалась… Бабушка в воспитательных целях одела Диму и вытолкнула на улицу, несмотря на то что был поздний вечер.

На улице, возле осевшей и начинающей чернеть под мартовским солнцем снежной бабы бесновались сверстники Димы и мальчишки постарше, под предводительством Кольки и Славки. В поселке не было принято «загонять» детей домой с наступлением темноты.

Увидев Диму, верховоды чуть ли не одновременно сказали:

– Ша…

И начали разыгрывать в лицах приход Веригина-старшего домой. Колька, несколько минут назад демонстрировавший работу бабочки, стал изображать отца. Он качался, мычал что-то, прижимал к груди воображаемые игрушки, ронял их, поднимал и снова ронял. Славка «играл» Диму, который стоял перед «отцом», кланялся, как китайский болванчик и повторял одну фразу:

– Папочка, спасибочки, папочка, спасибочки…

Нравы поселковых мальчишек не отличались деликатностью, но с таким проявлением несправедливости Дима столкнулся впервые. Он бросился на обидчиков. Однако обидчики ждали этого, они ловко сбили его на снег и принялись колотить руками и ногами. Диме быстро разбили нос, поставили синяк под глазом. Но это были пустяковые последствия ребячьей драки, физический результат. А вот последствия моральные были большими: сверстники Димы были отнюдь не на его стороне. Иначе не могло и быть, ведь колотили его не за то, что отец принес ему игрушки, а за то, что он «лез драться»…

Когда Дима вернулся – домой с улицы, скандал, чуть было затихший, вспыхнул с новой силой. Мать опять связала разбитый нос с пьянством отца и потребовала, чтобы он завтра же разобрался со шпаной.

Мать еще что-то кричала, отец говорил ей, что ребятишки сами разберутся. Бабушка мыла внуку лицо и шептала, заговаривая кровь… В тот вечер Дима услышал странное слово – развод.

Два дня Дима не выходил на улицу: рухнул мир, в котором он жил. Не было ему поддержки и внимания ни дома, ни на улице, куда мальчишки обычно убегают от домашних неурядиц. Отец допоздна задерживался на работе, мать нервничала и обсуждала с бабушкой возможность уехать в Новосибирск, устроиться там на работу, снять квартиру…

Но наступил третий день, и все изменилось, потому что на третий, после случившегося, день приехал брат отца дядя Гоша. Он служил на Дальнем Востоке, ехал в отпуск на Урал и заглянул по пути к родственнику.

Вечером третьего дня все проблемы семьи Веригиных отодвинулись на третий план. И причиной этого был дядя Гоша. Впервые за последние месяцы за столом в зале, а не на кухне, собрались все Веригины.

Дима сидел на коленях у дяди Гоши… Разговоры велись степенные, отец говорил без надрыва, хотя и выпил с дядей Гошей, не пытался перекричать собеседника, о политике вообще не говорил и даже песен не пел.

На следующий день дядя Гоша поехал в Новосибирск и взял с собой Диму. До электрички они шли в сопровождении сверстников Димы, высказывавших удивление, «почему Дима не выходит на улицу играть» и бесцеремонно рассматривавших дядю Гошу, который, несмотря на март был не в шапке, а в фуражке с черным бархатным околышем, в парадной шинели мышиного цвета, черных ботинках, до того начищенных, что в них отражалось весеннее солнце.

Поездка и сам Новосибирск произвели на мальчика разное впечатление. Ему было тоскливо на огромном железнодорожном вокзале, где над всеми людьми висело чувство временности… Он не мог понять, почему крыша цирка сделана наклонной. Удивил Диму и клоун, который все время плакал, но слезы лились у него не так, как у людей, а выбрасывались, как выбрасывается вода из спринцовок, из которых мальчишки обливают друг друга летом.

Но больше всего поразило Диму то, что дядю Гошу знают все военные. Увидев дядю Гошу, они приветствовали его, а он отвечал им, прикладывая открытую ладонь к козырьку фуражки.

– Дядя Гоша, – восторгался этому Дима, – вы только приехали в Новосибирск, а уже все вас знают…

И дяде Гоше пришлось объяснять Диме, почему военные знают друг друга. Из того объяснения мальчик понял, что люди в форме есть особое братство, и если бы они не знали друг друга и не приветствовали при встрече, то ничего бы не могли сделать.

– А что должны делать военные? – спросил тогда он.

– Защищать людей, – ответил ему капитан Веригин.

Наверное, с тех пор в подсознание Веригина-младшего запало: военные существуют для того, чтобы защищать людей… И подтверждало это то, что приезд дяди Гоши примирил отца и мать, помирил Диму и его поселковых сверстников. И может именно тогда начала зреть у него мысль стать военным, когда вырастет.