Кроме того, всегда будет сохраняться сильнейшее искушение попытаться устранить этот разрыв. Жить при подлинной демократии трудно, поскольку слишком многое вы должны принимать на веру. Токвиль отвергал общепринятые аргументы как «за», так и «против» демократии, однако он понимал, в чем их привлекательность. Каждый из них обещал вывести демократию на чистую воду: обнажить либо таящуюся в ней силу, либо – слабость. В расхождении между скрытыми силами и видимыми слабостями демократии есть нечто обескураживающее. Мы хотим знать, какая из двух этих версий истинная, каким бы ни был исход. Мы хотим концовки. Гораздо сложнее жить со знанием о том, что такое расхождение является реальностью демократической жизни. Оно ставит совершенно иные задачи.

Токвиль не думал, что демократия является надувательством. Вы можете действительно в нее верить. В этом смысле он соглашался с тем, что демократия преодолела порог доверия. Его тревоги были связаны с тем, что обнаруживалось на другой стороне, после прохождения этого порога. Он боялся того, что вера в демократию окажется ловушкой.

Имя, которое Токвиль дал своим страхам, – «фатализм». Он боялся того, что жители демократической страны будут плыть по течению, «предпочтя безвольно подчиниться своей печальной судьбе, нежели признать необходимым и совершить резкое, энергичное усилие с целью переломить ее ход» [Токвиль, 1992, с. 466]. По его мнению, есть две причины, склоняющие демократии к фатализму. Первой являлись очевидные доказательства того, что история на стороне демократии. Пейн был прав: мир и в самом деле двигался к демократии, а это значит, что Америка была впереди этого движения. Токвиль не считал это философской спекуляцией или проявлением тщеславия американцев, но научным фактом. Он писал, что увидеть в демократии судьбоносный процесс несложно: «Для этого нам достаточно наблюдать за привычными природными процессами и улавливать постоянно действующую тенденцию развития событий» [Там же, с. 29]. Тенденция к формированию того, что Токвиль называл «равенством условий», была неумолимой. Традиционные политические элиты были сметены идеей, согласно которой ни один человек не рожден властвовать над другим. Ничто не могло встать на пути у этой идеи, а это в конечном счете означало, что ничто не может встать на пути демократии.

Таков был план, предначертанный самим провидением. «Желание сдержать развитие демократии, следовательно, представляется борьбой против самого Господа», – писал Токвиль во «Введении» к «Демократии в Америке» [Там же, с. 30].

Вторая причина, по которой демократии часто склонялись к фатализму, заключается в том, что это знание об их привилегированной позиции в общем устройстве бытия требовало взгляда со стороны. В краткосрочной перспективе демократия часто выглядела так, словно бы она двигалась в сторону, противоположную историческому прогрессу, – она представлялась неустойчивой, ненадежной, неэффективной. Вы должны были поверить в будущее. Это значило, что несмотря на сильные стороны демократии, вы не обязательно увидели бы их в той или иной политической ситуации. Жить при демократии значило отдаться силам, недоступным для вашего непосредственного восприятия. Вряд ли было что-то удивительное в том, что люди, поставленные в такие условия, чувствовали себя немного беспомощными. Их судьба находилась в надежных руках, но было неясно, находится ли она в их руках. В действие вступала некая более значительная сила. Успешная демократия обладала таковой, поэтому люди могли чувствовать себя совершенно незначительными.

Токвиль привел в пример беседу, которая состоялась у него с некоторыми американскими параходостроителями. Во время путешествий Токвиль не раз поражался тому, насколько хрупкими и опасными были пароходы. Он и Бомон едва не утонули, когда пароход сел на мель на реке Огайо. «Никогда я не слышал более мерзкого звука, – написал он одному другу спустя несколько дней, – чем этот шум воды, устремившейся в судно» [Jardin, 1989, р. 165]. Эту критическую ситуацию он пережил, не потеряв хладнокровия. Но почему же производители судов не делали их более прочными и надежными? «Они ответили, что в таком случае суда служили бы слишком долго, тогда как искусство пароходной навигации каждый день делает новые шаги». Токвиль думал, что эта вера в прогресс как раз и мешала американцам «стремиться к чему-либо долговечному» (цит. по: [Pierson, 1996, 645]). Зачем прилагать лишние усилия, когда за углом нас ожидает кое-что получше? В то же время пароходостроили не были праздными посторонними, наблюдающими с берега реки за потоком мировых событий. Их спокойное равнодушие совмещалось с кипучей энергией. Они спускали свои плохенькие суда на воду, а значит, шли на серьезные риски. Они плевали на свою судьбу и стремились во что бы то ни стало не упустить возможность подзаработать денег. Фаталисты могут быть нетерпеливыми и терпеливыми, активными и пассивными. Один из способов верить в будущее – поступать так, словно оно уже наступило, и надо лишь схватиться за него.

То, что относилось к судостроителям, было верным и для американской демократии в целом. Токвиль писал, что демократический человек является одновременно «пылким и покорным». Демократии могут кидаться из стороны в сторону. О «Демократии в Америке» иногда спрашивают, не представляет ли она собой две разные книги: в первой подчеркивается жизнеспособность и энергия американской демократии, а во второй, опубликованной спустя пять лет в 1840 г., намного более мрачной, – ощущение инерции. Но первая и вторая книги попросту отражают две разные стороны демократического фатализма. В первой книге Токвиль обсуждает опасности «тирании большинства», из-за которой демократии становятся нетерпеливыми и мстительными. Приводимые Токвилем примеры этой тирании в действии – линчевание, расовые бунты, упоение войной, – показывают, что он имел в виду моменты, когда демократии выходят из-под контроля, устав ждать, когда же что-нибудь случится. Во второй книге он говорит о «мягком деспотизме общественного мнения», который, будучи еще коварнее, отвращает людей от критики общепринятых идей. Демократии могут не только разбушеваться, но и впасть в спячку.

Однако у обоих исходов одна и та же причина: имеющееся у жителей демократической страны знание о том, что им принадлежит система, скрывающая в себе определенные преимущества. Оно может быть источником ярости. Если демократия – такая великая идея, почему мы не можем предпринять что-то уже сейчас? Но оно также может обескураживать. Почему бы не согласиться на спокойную жизнь, раз наши дела все равно не имеют большого значения? Либо оно может привести к обоим результатам. Пассивные демократии легко возбуждаются; а активные – легко успокаиваются. Демократический фатализм неустойчив по самой своей сущности.

Не все оценили связь между разнузданностью демократической жизни и ее желанием плыть по течению – саму эту идею было не так-то легко понять. Вторая книга получила гораздо более холодный прием, чем первая. Многим рецензентам она показалась слишком абстрактной и парадоксальной. Английский философ Джон Стюарт Милль был одним из немногих, кому вторая книга понравилась так же, как и первая. Как и Токвиля, Милля глубоко волновала проблема фатализма. В собственных работах он попытался провести различие между разными формами, которые может принимать фатализм. Есть то, что Милль назвал «чистым фатализмом» (также иногда он называл его «восточным»), который представляет собой веру в то, что высшая сила заранее предначертала все то, что когда-либо должно случиться с нами. Эта идея, по мысли Милля, ведет к оцепенению. Кроме того, существует то, что он назвал «умеренным фатализмом», который представляет собой веру в то, что мы суть продукты наших обстоятельств и что в этом мы ничего изменить не в состоянии. Фатализм такого рода получил распространение в наиболее развитых западных обществах[4].