– Гриша, – сказал мне директор картины Вакар, – не скрою от вас: дела наши плохи. Актеры на главные роли еще не утверждены, большие суммы растрачены, времени на съемку осталось мало. По моим прикидкам фильм к сроку не будет готов. Будет большой скандал... – Он вздохнул и добавил: – Левчука и Крушельницкого в обиду не дадут, и в результате виноватыми окажемся мы с вами.

Вакар был опытным директором. Он работал на больших картинах со знаменитыми режиссерами, в том числе и с Роммом. Его прогнозам я верил, но думал: авось в последнее время режиссеры и группа мобилизуются и все уладится. Но режиссеры, особенно Левчук, пребывали в состоянии непонятной мне эйфории. Время уходило на разговоры, а дело не двигалось с места. Меня все это беспокоило не на шутку. Я не скрывал от режиссеров своих опасений, но Левчук вел себя так, как будто у него год в запасе.

–Боюсь, что это продуманная игра, – предупреждал Вакар.

Я так не думал, но это не меняло сути дела.

На студии состоялось открытое собрание, посвященное предстоящему историческому юбилею. Киевское начальство решило устроить для делегаций от дружеских республик торжественный ужин в самом большом студийном павильоне. Павильон должен был быть соответственным образом украшен. Директор студии докладывал, что заказаны стулья, и столы для делегаций получены. Администраторы обещали поставить необходимое количество холодильников. Собрание шло как по накатанным рельсам. За столом президиума важно восседали автор нашего сценария писатель Корнейчук с женой, писательницей Вандой Василевской. Выступал и Левчук. Он заверял присутствующих, что задание партии будет выполнено с честью и в срок, говорил о том, что съемочная группа работает напряженно, при этом похвалил и меня «за инициативу и большую полезную работу».

Слушая его похвалы, я решил, что сейчас пора сказать коллективу студии правду. Если бы Левчук меня ругал, мое выступление могло бы быть воспринято как желание оправдаться. Но сейчас он меня хвалил. Я взял слово.

– Все, что говорил Тимофей Васильевич Левчук, – сказал я, – приятно и радостно слушать. Возможно, он прав. Но у меня есть серьезные опасения, что фильм не будет готов к юбилею.

В зале установилось гробовое молчание.

– Конечно, группа работает напряженно, – продолжал я. – Но главные герои еще не утверждены, поэтому костюмы и платья не шьются. А время уходит. Не сокращен еще сценарий. А он нуждается в сокращениях...

– Молодой человек, – перебил меня Корнейчук. – Сценарий принят худсоветом. Отзывы были только восторженные. О каких сокращениях вы говорите?

– Я знаю, что худсовет принял сценарий «на ура», но я прохронометрировал ваш сценарий (это моя обязанность): в нем четыре серии, а не одна. Снять нужно одну. Кроме того, сценарий, по-моему, несовершенный.

Сидящая рядом с мужем Ванда Василевская самоуверенно улыбнулась. Зал зашумел.

– Кто вы такой, что судите о сценарии?! – возмутился Корнейчук.

Из зала послышались крики: «Лишить его слова!», «Нахал!», «Вiн с глузду зихав!».

– Такие обвинения далеко не безобидны. За них нужно отвечать. Что вам не нравится в моем сценарии?! – В вопросе Корнейчука звучала угроза.

У меня еще с войны было правило: если противник в споре прибегает к демагогии, ты должен воспользоваться тем же оружием.

– Меня всю жизнь учили марксизму, – ответил я. – И я знаю, что «историю можно судить только с позиций классовой борьбы». И мне непонятно, почему эксплуататоры турки у вас – обезьяны, эксплуататоры поляки – сволочи, а русские эксплуататоры цяци (в данном случае: очень хорошие). – Меня обуял полемический зуд. Мне нравилось злить Корнейчука. Я невзлюбил его еще с начала войны, когда прочитал его подхалимскую пьесу, в которой за неудачу в первый период войны обвинялись генералы.

– Вы против объединения Украины с Россией! – негодовал Корнейчук.

Он был председателем Совета Национальностей СССР и не допускал с собой разговора на равных. Но армия меня научила ничего не бояться, если я прав.

– Почему? Я горд тем, что наши народы были вместе триста лет, что мы вместе совершили Октябрьскую революцию, и вместе победили немцев в Отечественной войне, а сейчас вместе строим социализм. Но почему у вас русский царь в сценарии трактуется как герой?

– Он взял Украину под свою высокую руку! – крикнул Корнейчук.

– Да кто бы ее не взял? Такую прекрасную страну?

Зал зашумел – Корнейчук был председателем Совета Национальностей, а тут какой-то нахал учит его. С другой стороны, многим это нравилось – Корнейчука недолюбливали, и было за что. Талантливый писатель заигрался в политику и перестал быть художником.

Зал шумел.

– Гнать Чухрая из партии! – предложил кто-то из зала.

– Я согласен! – крикнул я, чтобы перекричать зал.

От неожиданности зал затих.

– Я согласен! Если фильм будет снят в срок, значит я интриган и в партии мне не место. Но если фильм не будет снят, значит, я правильно предупреждал партию. За что же меня исключать?

Из партии меня на сей раз не выгнали – слишком серьезным был поднятый мной вопрос. Но сняли с работы и других работ не предлагали. Зарплату я перестал получать.

А у меня семья.

Неожиданно – телефонный звонок.

– Приходите к нам в Театральное общество. Мы хотим предложить вам работу.

Приезжаю, знакомлюсь с хорошим человеком по имени Бобошко. Он спрашивает, знаю ли я украинский язык.

– Да, знаю.

– Вот и прекрасно, – говорит он. – Мы хотим предложить вам поехать по украинским театрам и устраивать открытые рецензии.

– А что это такое?

– Посмотрите спектакль, соберете коллектив театра и расскажете, какое впечатление на вас, человека профессионального, он произвел. Конечно, это нужно хорошо обосновать.

Я согласился попробовать.

Работа эта мне понравилась. Она оказалась очень полезной для меня лично. Надо было сосредоточиться на спектакле, запомнить удачные и неудачные, с моей точки зрения, места и суметь точно аргументировать свое мнение. В кинематографе это умение очень важно, ведь кино снимается вразброд, не последовательно. Оказалось, что и на коллективы театров мои рецензии производили хорошее впечатление. Дело в том, что штатные рецензенты были служащими. Им было опасно говорить совсем откровенно, приходилось обходить острые углы. Меня же ничто не сдерживало. Для меня была важна только откровенность, и я говорил то, что думал, невзирая на положения и звания участников спектакля. Коллективу это нравилось, и меня приглашали во многие театры. Я хорошо зарабатывал.

Между тем проходило время. Возвращаясь в Киев, я узнавал, что «Триста лет тому» к юбилею опоздало, что Левчук и Крушельницкий отстранены от режиссуры и что студия ищет режиссера, который бы ее выручил. Потом я узнал, что на студию приезжает Михаил Ромм. Я специально уехал из Киева, чтобы не сказали, что я влиял на решение Ромма. Но когда было объявлено выступление Ромма по поводу приглашения студии, я вернулся в Киев, чтобы видеть, как это будет происходить.

Зал был набит до отказа. Ждали появления Ромма. Наконец Ромм явился, бросил на стол папку со сценарием.

Пономаренко елейным голосом объявил:

– Сейчас Михаил Ильич расскажет нам о своем впечатлении по поводу сценария, покритикует нас и потом будет выручать студию.

Ромм сказал:

– Критиковать сценарий я не буду, потому что он ниже всякой критики. По той же причине я поставить фильм не могу.

– Михаил Ильич, – взмолился Пономаренко, – вы ж и сценарист!

– Я сценарист, – отвечал Ромм. – Но чтобы написать сценарий, мне нужно два-три месяца на изучение материала. Времени на это нет. Времени уже ни на что нет!

Он встал и хотел выйти из зала. Пономаренко оказался на его пути.

– Михаил Ильич. Помогите! У меня ж две дочери! – канючил он.

– Ничего не могу сделать. Время упущено, деньги растрачены. Я вижу вас на скамье подсудимых.

Вечером перед отъездом в Москву я встретился с Роммом. Он спросил, как мои дела. Я рассказал ему о стычке с Корнейчуком и о том, что зарабатываю на стороне. Он выслушал меня, посочувствовал и уехал. А через несколько дней я получил телеграмму от Пырьева: «Приезжай для делового разговора».