Литмир - Электронная Библиотека

– До свиданья, Павел Иванович.

– Пока, дорогой.

– До завтра.

– До завтра.

– В шесть ноль-ноль на Шереметьевском?

– Точно.

– Ну, до свиданья.

– Привет вам. И все-таки сбрейте усы…

– Я не сбрею усов. И если вас не затруднит, спросите вашу дочь, можно ли мне написать ей из Арктики.

– Спрошу.

– Спасибо.

– Не на чем.

– Еще раз до свиданья.

– Еще раз.

И Богачев положил трубку. Он долго сидел у телефона и улыбался.

5

Начальник порта нервничал. Ему нужно было отправить лошадей на остров Уединения, а никто из летчиков везти лошадей не хотел.

Когда начальник порта пригласил к себе Бобышкина, командира дежурного экипажа, тот рассердился и стал кричать:

– Бобышкин – яйца вози, Бобышкин – собак вози, Бобышкин – лошадей вози! Скоро Бобышкина заставят верблюдов возить или жирафов! Хватит! У меня катаральное состояние верхних дыхательных путей, я не обязан возить ваших меринов.

– Не меринов, а лошадей! – крикнул ему вдогонку начальник порта. – И прошу тут не выражаться!

Он почему-то очень оскорбился на «меринов» и долго не мог успокоиться после ухода Бобышкина. Он чинил все имевшиеся у него карандаши и бормотал:

– Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам он мерин! Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!

Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с острова Врангеля.

«Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду. Но об этом не напишут в газетах», – подумал он, и, поставив, наконец, охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на второй этаж, в гостиницу летсостава.

Струмилин сказал:

– А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!

Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати, вздохнул и сказал трагическим голосом:

– Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.

– Что такое?

– Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.

– Погодите, погодите, – остановил его Струмилин, – я что-то ни черта не понимаю. Объясните спокойнее, без эмоций.

– Лошади могут погибнуть, – сказал Тихон Савельич, – а их надо перебросить на Уединение.

– Какие лошади?

– Транспорт местного значения, так в сопроводиловке написано. Здесь у меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается: животные страдают.

– И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?

Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.

– Ладно, – сказал Струмилин, – не печальтесь. Будут ваши мерины в полном порядке.

– При чем тут мерины, я не могу понять? – удивился начальник порта. – Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами, вы тоже.

– Мерином не обзывают.

– Неважно. Мерин – это изуродованный жеребец, а тут все в полном порядке: жеребцы и кобылы.

Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:

– Снова будем ишачить с грузами?

– Сплошной зоологический жаргон, – усмехнулся Струмилин, – что это сегодня со всеми приключилось?

– Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как извозчики.

– А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо перестало быть стихией сильных. Vous comprenez?

– Oui, monsieur, – ответил Богачев, – je comprends bien!

Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить Леваковскому, когда тот спросил его «vous comprenez», но ответить он смог бы только «oui, monsieur», потому что больше не знал. А этот парень не засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять.

6

Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон Савельевич гнал их через весь аэродром галопом. Экипаж еще не подошел, у самолета возились бортмеханик Володя Пьянков и второй пилот Богачев. Пьянков прогрел моторы и, выскочив из самолета, подбросил ногой пустую консервную банку прямо к унтам Богачева. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и начали играть «в футбол». Они сосредоточенно бегали вокруг самолета, стараясь обвести друг друга, как взаправдашние футболисты, но унты были тяжелы, а меховые куртки громоздки, поэтому они часто падали и смеялись так, что Тихон Савельевич только сожалеюще качал головой.

«Не тот пошел пилот, – думал он, глядя на ребят, – не чувствуют себя пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения».

– Когда будем товар грузить? – спросил Тихон Савельевич. – Мерзнет товар, а он живой, у него тоже сознание есть.

– У лошади сознания нет, – сказал Богачев, – у лошади животная сообразительность.

– И привязчивость, – добавил бортмеханик Володя, – граничащая с женской.

Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.

Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.

– Все готово? – спросил он Володю.

– Да.

– Все в порядке?

– Да.

– Как левая лыжа?

– Думаю, еще дня два проходим.

– Где будем менять?

– Или в Крестах, или здесь.

– Тихон Савельич, – спросил Струмилин, – а там могут лыжи сменить?

– Смогут.

Струмилин посмотрел на лошадей, потом обернулся к Богачеву и, почесав нос рукавицей, ставшей на морозе наждачной, сказал:

– Паша, давайте загонять эту скотину.

– Их ведь по трапу не загонишь, Павел Иванович, – ответил Богачев, – они не проходили стажировки в цирке.

– По доскам, – сказал Тихон Савельевич, – вы доски бросьте, а я их заведу.

– А там как?

– Там стреножим и привяжем.

– Как бы нам не привезти конскую колбасу, – сказал Богачев, – зимовщики будут огорчены, очень я почему-то боюсь этого.

Тихон Савельевич заводил лошадей никак не меньше часа. Он и ласкал их, и кричал на них, и бил их рукавицами по мордам, и подталкивал сзади, когда те упирались и не хотели идти по доскам в самолет. Со стороны это было очень смешно. Это очень смешно, если не видеть лошадиных глаз. В них застыла такая смертная, невысказанная тоска, что Струмилин даже закурил, хотя еще в Москве перед вылетом дал себе зарок никогда не брать в рот папиросы.

– Не бейте, – попросил он Тихона Савельевича, когда тот в исступлении начал колотить кулаками по крупу самую последнюю лошадь – большую добрую кобылу с длинной гривой, – не надо ее бить, давайте мы ее по-хорошему заведем.

Струмилин достал из портфеля пачку сахару, открыл ее и стал кормить кобылу с ладони.

– Мы ее по-хорошему уговорим, – приговаривал Струмилин. – Давай, лошадка, не бойся, заходи к нам в гости. Мы же здесь летаем и совсем не боимся.

Струмилин долго уговаривал лошадь, но она так и не пошла за ним в самолет.

Володя Пьянков уже несколько раз поглядывал на горизонт, становившийся все синей и синей. Иногда проносился ветер – он шел длинными стрелами, и там, где он проходил, штопорился снег. Богачев понял его: Володя боялся, что погода сломается и придется сидеть здесь, вместо того чтобы вырваться на Уединение, отвезти злополучных лошадей, а там уже уйти с транспортных перевозок на обслуживание науки.

Богачев смотрел, как Струмилин бился с лошадью и кормил ее сахаром. Он долго наблюдал за Струмилиным, и чем дальше он наблюдал за ним, тем приятнее ему становился командир.

4
{"b":"633297","o":1}