Хотелось бы, чтобы к ним было столь же бережное отношение, как и к картонам Леонардо, что хранятся в Санта Мария Новелла. И уж если испанцу не позволили их копировать, то и другим не следует давать ключи от зала. Пусть желающие изучают мои рисунки только в присутствии сторожа.
Здесь ведутся нескончаемые разговоры о Рафаэле. Все, начиная с самого папы, хотят, чтобы он поскорее перебрался в Рим. Все придворные боготворят его. Кажется, Юлий II намеревается отказаться от услуг художников, расписывающих бывшие залы апостольского суда, чтобы поручить эту работу Рафаэлю. Известно даже, что папа хочет заказать ему свой портрет. Судя по разговорам, Ватикан уже направил молодому художнику официальное приглашение.
О нем ходит столько слухов, что я уже все сказанное принимаю за чистую монету, отбросив любые сомнения, ибо для него все возможно. Говорят, что Браманте страшно обрадовался, узнав о приглашении, направленном его земляку. Он готов встретить его в Риме с распростертыми объятиями и сделать для него все, что в его силах.
Я все отлично понимаю и даже могу представить, как будут развиваться дальнейшие события. В Сикстинской капелле буду работать я, а Рафаэль по соседству - в залах, предназначенных для папы. Но я не боюсь молодого художника из Урбино. Меня прежде всего страшит то, что кое-кому захочется его использовать, дабы навредить мне. Правда, я пока не знаю, станет ли он подыгрывать скрытым замыслам моих соперников и переметнется ли сам на сторону Браманте и его шайки. Но мне известно наверняка, что бок о бок со мной будет работать живописец, с которым меня смогут сравнивать в любой момент. Это будет постоянное наглядное сопоставление с молодым мастером, полным вдохновения и грации, но умеющим проявить волю и непреклонность, коли затрагивается его самолюбие.
До вчерашнего дня я был один. Вскоре нас будет двое. Но я не дам себя в обиду и не унижусь перед этим живописцем, снискавшим себе всеобщее признание и любовь и немало почерпнувшим у лучших флорентийских мастеров.
Хочу отметить также, что в начале этого месяца моему брату Джовансимоне взбрело в голову проведать меня и мне пришлось оказывать ему гостеприимство. Вдобавок ко всему он захворал, и я вынужден был ухаживать за ним и врачевать, к моему величайшему неудовольствию, ибо хлопот у меня и без него хватает. Слава богу, он поправился и вскоре отбудет восвояси. Но на смену ему уже готов прибыть Буонаррото, так что хлопот в этом доме не поубавится и забот у меня будет не меньше. Никак не удается мне вразумить моих домочадцев, что я желаю работать в полном уединении. Ведь я исправно посылаю домой деньги, чтобы прокормить всю семью. Неужели одного этого не достаточно, чтобы они оставили меня в покое? Приезжая сюда, они постоянно докучают мне своей болтовней и небылицами.
Джовансимоне, например, немало порассказал мне об отце. Дабы "заткнуть рот" тому самому Лапо, которого еще в Болонье я прогнал взашей, мой родитель ничего лучшего не придумал, как вручить ему некоторую сумму денег. Оказывается, он считает, что я задолжал и, ко всему прочему, не выполнил перед ним свои обещания. Этот мошенник продолжает поносить меня повсюду, прибегая к самым невероятным выдумкам, которые оскорбляют мое достоинство. Что может быть хуже, когда тебя вынуждают защищаться от таких каналий!
Уж не знаю, какие еще новости припасет для меня другой братец, Буонаррото. По приезде он тоже начнет выпрашивать у меня деньги, как Джовансимоне. Мои сбережения в госпитале Санта Мария Нуова почти иссякли, а им все как с гуся вода. До каких же пор мне тянуть эту лямку? Надеюсь, что рано или поздно я все-таки отделаюсь от них. И мне придется решиться на такой шаг, чтобы ни от кого не зависеть. Мое терпение однажды лопнет, и я заявлю, что нет у меня ни братьев, ни отца, ни семьи.
* * *
Пишу сцены сотворения мира, но не в той последовательности, как в Библии. Страшно сожалею, что вынужден начать с последних деяний создателя, хотя мне так хотелось, чтобы роспись потолка начиналась с того, как об этом сказано в Священном писании: "Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма покрывала бездну; и Дух Божий носился над водой..."
Чтобы не дать пищу кривотолкам и успокоить знатоков, хочу пояснить, почему я так начал.
Когда я набросал чертеж для возведения новых лесов, у меня еще не было четкого представления о росписи потолка. Новые леса были возведены на месте прежнего сооружения, построенного по распоряжению Браманте. Тогда еще у меня не созрела идея написания сцен сотворения мира в их точной временной последовательности. Разбирать же леса в третий раз и переносить их на новое место мне показалось не только лишней тратой времени и средств, но и нецелесообразным для самого дела. Правда, мне могут возразить, считая вполне допустимым начать роспись потолка с первой сцены сотворения мира, поскольку леса приставлены к стене, противостоящей алтарю. Отвечая на такие возражения, хочу сослаться на следующую немаловажную причину: приступая к росписи, я должен был учитывать расположение входных дверей в Сикстинскую капеллу, дабы дать возможность посетителям разглядеть все сцены плафонной живописи в их естественной последовательности.
Боже правый, сколько приходится тратить слов на объяснения и чуть ли не оправдываться, хотя вопрос о порядке росписи потолка должен бы непосредственно интересовать одного только меня. И что самое удивительное, на глазах у всех Браманте рушит направо и налево постройки античного Рима, и никто не смеет пикнуть. Насколько же я глуп со своей щепетильностью, а другие тем временем корежат и портят старинную мозаику и бесценные мраморные колонны в базилике св. Петра.
Что толку в моих сетованиях, коли сам папа не в силах положить конец такому бесчинству. Юлий II торопится, а придворный архитектор во всем ему угождает, лишь бы не лишиться высочайшего покровительства и расположения. Он плюет на все остальное и дорожит только личным к нему благоволением папы. Ради этого он готов снести все античные постройки, а там хоть трава не расти. Этот отчаянный пройдоха и подхалим начисто лишен совести. Как никому, ему повезло при дворе. Папа настолько им восхищен, что доверил ему все строительные работы, которые ведутся сейчас в Ватикане, и даже назначил его хранителем печати. Теперь маркизанец прикладывает печать ко всем папским распоряжениям и указам. Такое назначение дает ему право называться монахом-хранителем печати - должность пожизненная, приносящая большой годовой доход и не слишком обременительная. Я склонен даже думать, что эта должность дарована Браманте за особые заслуги.
Порою я задаюсь вопросом: каким образом Браманте удалось завоевать полное доверие и симпатию папы? В уме и деловитости ему не откажешь. Но всему же есть предел. А вот для него такового не существует. Где бы что ни строилось, он тут как тут. Один решает судьбу старинных и современных построек. То там, то здесь слышен его властный голос, заглушающий всех. Он любого готов подмять и подавить. Но только не меня. За мной дело не станет. Ведь я тут же приказал разобрать воздвигнутые им леса в Сикстинской капелле и, надеюсь, открыл папе глаза на положение дел со строительством нового собора св. Петра. Эти два моих поступка занозой сидят в сердце Браманте, и он не может мне их простить.
Говорят, он весельчак, увлекается даже стихоплетством, играет на лютне и наделен прочими достоинствами. Человек он, безусловно, разносторонне одаренный, но водит дружбу с людьми весьма сомнительного свойства. А впрочем, оставим его в покое, ибо все это касается его одного. Пишу о нем лишь для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, насколько же моя жизнь прямо противоположна жизни Браманте. Живу как каторжник. Мне не доставляет никакого удовольствия носить нарядную одежду, коротать вечера в окружении веселых друзей или занимать почетные посты, тратя попусту свое время... Мне, к примеру, никогда не стать хранителем печати или каким бы то ни было должностным лицом. Никогда не смог бы я потворствовать, а тем более соглашаться с неприемлемыми для меня взглядами.
