Но сегодня мне хотелось бы сказать о другом. Колокольный звон, трели труб, веселые крики праздничной толпы - все смешалось по случаю открытия моего творения для всеобщего обозрения. А вечером был праздничный фейерверк. Народ ликовал и веселился, словно у него нет иных забот. А назавтра от праздника не останется в памяти следа, и на статую Юлия II будут смотреть со страхом и ненавистью. К сожалению, все в нашей жизни предается забвению...

Едва родившись, каждый обречен.

Недолог век его, и вскоре

Он солнцем будет в прах испепелен.

Уносит смерть и радости, и горе,

И наши мысли, и слова. Уж такова людская доля!

А предки, коих чтим, не боле

Чем тень или развеянный по ветру дым.

Вот перед ними мы стоим.

Они, как мы, любили и страдали.

А ныне от былых страстей, печали

Лишь холмик выжженной земли

У всех дни жизни сочтены.

Их очи видели когда-то белый свет,

Теперь пусты глазницы и страшны.

В них тьма и холод, жизни нет.

Пред бегом времени все смертны и равны.

Февраль 1508 года.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Рим, апрель 1508 года.

Когда после стольких забот и треволнений я оказался в своей флорентийской мастерской, теша себя надеждой взяться наконец за незавершенные работы, из Рима пришел приказ немедленно возвращаться к папскому двору. На сей раз пришлось подчиниться, отказавшись даже от лестного предложения Содерини изваять еще большую статую, чем Давид. Дабы скорее вернуться в Рим, я немедленно прервал переговоры с владельцами каменоломен в Карраре о поставке мрамора. Воспоминание о встрече с папой в Болонье было еще столь свежо в моей памяти, что мне никак не хотелось повторения этой сцены.

Юлий II желает, чтобы я расписал плафон в Сикстинской капелле, оставив мысль о работе над гробницей. Сдается мне, что новое предложение сделано с единственной целью связать меня по рукам и ногам, ибо представляет собой совершенно обратное тому, чем бы мне хотелось на самом деле заниматься. Помню, что еще до моего бегства из Рима здешние злопыхатели и недруги были против такого поручения, а теперь все они ликуют. Но да будет известно им и самому папе, что я не потерплю никакого подвоха и никому не дозволю вмешиваться в мои дела!

Сразу же по возвращении домой после торжественного открытия статуи папы в Болонье в конце февраля я предложил моему отцу полностью освободить меня, то есть отказаться от так называемой отцовской опеки надо мной, которой он был вправе пользоваться.

Правда, я всегда действовал по собственному разумению и вопреки его воле. Он никогда не оказывал на меня влияния. Я уж не говорю о другом, о чем лучше умолчу. Итак, во время моего последнего пребывания во Флоренции мне удалось обрести полную свободу. Я мог бы и не прибегать к такой мере, ибо чувствовал себя в полной независимости от синьора Лодовико. Но мне следовало защитить мои собственные интересы, дабы беспрепятственно распоряжаться всем тем, что принадлежит мне по праву. Кроме того, мне теперь тридцать три, а посему вполне естественно покончить с какой бы то ни было зависимостью, даже от собственного отца. Уж не говоря об остальном, я настолько дорожу личной свободой и независимостью, что даже отцовская опека становится для меня в тягость.

Синьор Лодовико не раз говорил мне, что из всех пяти сыновей я причиняю ему больше всех хлопот. Он считает, что я мало забочусь о себе и, хотя люблю семью, предпочитаю держаться от нее подальше. Я, мол, полон странных идей, а порою меня обуревают "нелепые желания". До сих пор мой родитель сомневается во мне и даже, как мне кажется, относится с подозрением. Видимо, чтобы бедняга был в отношении меня спокоен, мне следовало бы выглядеть идиотом.

Мне не составило особого труда уговорить его отправиться к нотариусу и подписать заявление о предоставлении мне свободы по всей форме закона. Все это произошло во Флоренции тринадцатого марта, а официальный акт, подтверждающий мое высвобождение из-под родительской опеки, был зарегистрирован пятнадцать дней спустя, в канун моего возвращения в Рим. Помню, когда мы вышли от нотариуса, то по дороге к дому не обмолвились друг с другом ни словом.

Хочу сказать еще о том, что кардинал Сан Витале не является более папским легатом в Болонье. Папа отозвал его в Рим, назначив на его место павийского кардинала Франческо Алидози. От души желаю новому папскому наместнику исполнять свои полномочия в соответствии с законом, как и подобает честному человеку. Его предшественник сидит под стражей в замке св. Ангела и уже более не сможет вызывать к себе ненависть. Но болонцы не скоро забудут его деяния.

* * *

Приказал разобрать леса, воздвигнутые Браманте в Сикстинской капелле по распоряжению папы. Маркизанцу не терпится, чтобы я немедленно приступил к росписи. Насколько я понял, задуманная им конструкция ничуть не облегчит мне дело. Кроме прочих неудобств, огромная махина из досок подвешена с помощью канатов, для чего в потолке просверлены дыры, которые ничем не закроешь. Теперь по моим чертежам начали возводить новые леса, более удобные и переносные.

Итак, первый же мой шаг в Сикстинской капелле - этой берлоге, где мне предстоит немало потрудиться, - пришелся Браманте не по нутру. Маркизанец тут же доложил о случившемся папе и добавил: "Впредь постараюсь держаться подалее от этого флорентийца". Можно подумать, что до сих пор он пылал ко мне дружеским расположением и относился с братской сердечностью. Я сам в состоянии разобраться, что мне нужно. Видимо, это более всего задевает самолюбие папского архитектора.

Джульяно не одобрил мой поступок, считая, что мне следовало не горячиться, а, оставив возведенные Браманте леса, поблагодарить его. Именно "поблагодарить", как выразился мой друг.

Тем временем Юлий II распорядился оборудовать себе для жилья Станце делла Сеньятура *. Он не хочет более жить в апартаментах, которые занимал его предшественник, папа Александр Борджиа. Теперь в этих залах орудуют Перуджино, Содома *, Брамантино * и Перуцци * с целой армией учеников.

* Станце делла Сеньятура - залы над покоями Борджиа, в которых размещался папский суд. В одном из залов - Станца делла Сеньятура ставились подписи под решениями суда (от итал. segnatura - подпись).

* Содома, Джованни Антонио Бацци (1479-1549) - живописец ломбардской школы, много работавший в Риме:"Св. Себастьян" (Уффици, Флоренция), "Мария" (музей Брера, Милан).

* Брамантино, Бартоломео Суадри (ок. 1455-1536) - миланский живописец и архитектор, ученик Браманте ("Распятие", музей Брера, Милан).

* Перуцци, Бальдассаре (1481-1536) - живописец и архитектор, испытавший сильное влияние Рафаэля и Браманте (дворец Фарнезина и росписи интерьера, Рим). После смерти Рафаэля возглавил строительство собора св. Петра, следуя проекту Браманте.

Словно нарочно, у меня под ногами постоянно путается этот Перуджино. Куда ни глянешь, он тут как тут со своей никчемной и изжившей себя живописью. Она как парша на теле искусства. И все же он находит еще заказчиков, воздающих ему почести. А по-моему, его давно бы следовало оставить в покое. Пусть бы себе тянул канитель в тиши, лишь бы никому не мешал. О других мастерах, работающих бок о бок с ним, мне нечего добавить. Но уверен, что вскоре здесь объявится и Рафаэль. Мне уже рассказывали, какие попытки предпринимают многие папские приближенные, дабы переманить его сюда из Флоренции. Да и сам папа к нему благоволит, о чем не раз мне говорил.

Если же говорить о моих делах, то я еще далек от уверенности, что справлюсь с росписью в Сикстинской капелле. И пока плотники возводят новые леса, меня раздирают сомнения. Стоит подумать об этом холодном сером своде, как меня бросает в дрожь. Мне не дает покоя мысль, что я никогда не занимался фресками. Мальчиком я лишь наблюдал за работой Гирландайо, когда тот расписывал хоры в церкви Санта Мария Новелла. Мое дело было наполнять тазы чистой водой да растирать краски - обычное занятие для подмастерья. Но никто не хочет здесь войти в мое положение: ни папа, ни добряк Джульяно, который каждодневно старается ободрить меня. Видимо, он настолько верит в меня, что тем самым надеется досадить своему сопернику Браманте.