Литмир - Электронная Библиотека
A
A

На сей раз Содерини говорил более решительно, и я настолько растерялся, что не смог собраться с мыслями. Помню, что при расставании я пообещал в ближайшие дни принять окончательное решение. Лишь бы они повременили немного, набравшись терпения: он и папа. Мне нужно спокойно все взвесить, прежде чем решиться на столь важный шаг. Я все же нашел в себе силы высказать ему это.

- Вы заблуждаетесь, полагая, что попали в немилость папы, - сказал Содерини на прощание. - Разуверьтесь... Но вас действительно могут ждать неприятности, если не поспешите покориться ему.

По дороге к себе в мастерскую я все раздумывал над сказанным и понял, что Содерини прав. Если бы я впал в немилость, неужели папа стал бы поторапливать Синьорию направить меня в Рим? Но если именно так обстоят дела, как меня стараются убедить все: Синьория, гонфалоньер Содерини, мои друзья Джульяно и Якопо Галли, папский казначей и другие, - то стоит ли противиться? Да к тому же, как я понял, мне не позволят приступить к фресковой росписи в зале Большого совета, прежде чем я не направлюсь в Рим. А там, если верить заверениям Синьории, меня "простят и не накажут". Возможно, и это верно. Но позволительно будет спросить: что же я натворил такого, чтобы меня следовало простить? Скорее всего, он, Юлий II, не сдержал данного слова. Если бы он дал мне спокойно трудиться над памятником и заткнул бы рот канальям, предводимым Браманте, я никуда не двинулся бы из Рима.

Как бы хотелось, чтобы он наконец решился и запретил всем тамошним стервецам отравлять мне жизнь. В то же время мрамор, который с таким трудом был добыт и доставлен на площадь св. Петра, весь разворован, а папа даже пальцем не пошевельнул, чтобы пресечь произвол и беззаконие. Вот что меня особенно огорчает. В своих посланиях он пишет, что готов предоставить мне возможность работать над памятником. А с чем я буду работать, коли весь мрамор и другой необходимый материал словно в воду канул? Я вовсе не собираюсь сызнова торчать в каменоломнях. Это тоже было высказано в ответе папе, направленном Синьорией.

Хотелось бы еще немало порассказать, особенно об отце, моих братьях, служанке в нашем доме и семейных перепалках. Но к чему писать об этом? Скажу только, что всякий раз начинаются неприятные сцены, едва мне стоит не согласиться с намерением Сиджисмондо покинуть дом и стать наемником в войске какого-нибудь предводителя или пожурить Джовансимоне за его ночные похождения и ничем не обоснованную блажь заниматься литературой. Меня неимоверно огорчает, что все мы являем собой недружную семью, где каждый действует во что горазд.

Хочу также сказать несколько слов о получаемых приглашениях. Назавтра, скажем, мне надлежит быть на званом ужине в доме Строцци. Днями ранее был в гостях у Таддеи и Питти. По правде говоря, эти посещения доставляют мне мало радости. Когда идешь в такие дома, то следует быть чисто выбритым, "прилично" одетым: там уж не покажешься в мужичьей сермяге.

Я лишен возможности принимать такие приглашения, да еще на подобных условиях. И все же, дабы не обижать хозяев, порою вынужден поступиться собственными привычками. Обычно я ложусь пораньше, коли наутро хочу с толком потрудиться. А со званых вечеров приходится поздно возвращаться, да и часто мне бывает не по себе. В таких домах оказываешься вынужденным потакать детским капризам, как это было на днях в доме Винченцо Нази, или с серьезной миной на лице выслушивать жалкие потуги доморощенных пиитов. Словом, я делаю над собой неимоверные усилия, чтобы не ударить в грязь лицом и, послав всех к дьяволу, не отправиться восвояси. Порою это замечают окружающие, назойливо пристающие ко мне с пустяками, которые невозможно выносить. Нет, на такую пытку я совершенно не способен. И уж если у меня срывается с языка откровенное словечко, нередко я рискую испортить весь вечер и себе, и другим. Вот отчего я стараюсь всячески уклоняться от подобных приглашений. И каждый раз стараюсь найти для этого благовидный предлог.

Как-то я был в доме Компаньи, что неподалеку от Троицкой церкви. Там я встретил красивейшего юношу, который напомнил мне Давида. За приятной наружностью угадывался гордый и сильный человек, а его глаза, казалось, старались прочитать на лицах собравшихся их подлинные мысли. Я начал так пристально его разглядывать, что уже не замечал присутствия хозяина дома и его жены.

Этот юноша вызвал во мне желание изваять без всякого заказа доселе невиданную статую и выставить ее для всеобщего обозрения. Но неожиданно одна из его фраз, случайно оброненная за столом и обращенная ко всем и ни к кому, а возможно, даже ко мне или произнесенная им про себя, резко изменила его образ, который я успел создать. У меня тут же пропало желание работать над статуей. Не исключено, что его слова были услышаны только мной. Кто меня убедит, что бедняга действительно что-то сказал?

* * *

Узнал сегодня, что Юлий II оставил Рим и двинулся с войском в сторону Перуджии и Болоньи, дабы привести в повиновение тамошних правителей Бальони и Бентивольо. Эту новость сообщил мне нотариус при Синьории, друг моего отца.

Столь неожиданная и важная для меня весть настолько обрадовала меня, что я поспешил к себе домой на улицу Моцца, чтобы немного прийти в себя, прежде чем обсудить это событие с Содерини. Когда же я зашел к нему и сообщил об отъезде папы, он нисколько этому не удивился.

- Я уже с месяц знал о намерениях Юлия II, - сказал он и тут же спросил: - Вам более нечего мне рассказать?

Я понял, что гонфалоньер очень занят и мне следует его оставить. Но я все же решил высказаться до конца:

- Но теперь-то я могу приступить к росписи в зале Большого совета... Ведь мне более не нужно возвращаться в Рим. У папы полно других дел, и ему не до меня.

- Разве он не может призвать вас к себе в Болонью или другое место?

Наша беседа продолжалась еще некоторое время, но по ответам Содерини чувствовалось, что он нарочно старается досадить мне. Не припомню случая, чтобы я покидал дворец Синьории с таким тяжелым чувством. Идя туда, я надеялся, что гонфалоньер поведет разговор в ином тоне или по крайней мере проявит ко мне большее понимание. Возможно, он даже не подозревает, какую причиняет мне боль, не разрешая приступить к росписи, когда все рисунки полностью готовы и я свободен от других обязательств. В моем воображении фреска уже создана во всех своих деталях. Вижу, как мои обнаженные купальщики выскакивают из Арно близ Кашина. Столпившись на берегу, воины торопятся облачиться в доспехи, чтобы дать отпор пизанцам, а другие уже трубят сигнал тревоги... Небо сплошь затянуто тучами, а земля словно горит под ногами. Все это я очень явственно вижу... нет только желания гонфалоньера дать мне указание приступить к делу.

- Оставайтесь в распоряжении папы, - сказал мне сегодня на прощанье Содерини. - Считайте лишь временным ваше нынешнее пребывание во Флоренции.

Вот так и закончился для меня сегодняшний день. И на сей раз все мои старания оказались напрасны, но уже по вине Синьории, с которой мне не совладать. Если бы я мог что-либо предпринять супротив ее воли, лишь бы осуществить во фресках свои замыслы, я бы ослушался и восстал. Как хочется выпалить им в лицо со всей откровенностью: "Все вы лицемеры. Дайте же мне работать. Ни о чем другом я вас не прошу!"

У меня такое ощущение, что я стал поперек горла гонфалоньеру Содерини и еще дюжине лиц, заправляющих делами в нашей республике. Я даже подозреваю, что нахожусь под надзором. Видимо, эти господа побаиваются, как бы я не сбежал во Францию или Венецию. Они хорошо знают, что, куда бы я ни направился, меня повсюду с радостью встретят. Вот отчего им не терпится препроводить меня к папе. Но если бы я и захотел бежать из Флоренции, предо мной открылся бы единственный путь, ведущий к Юлию II. Я не волен в своих действиях, да и не так хитер, как Леонардо, которому удалось покинуть Флоренцию в полном согласии с властями. Чтобы вернуться к своим миланским друзьям, он оставил под залог свои флорины в госпитале Санта Мария Нуова *. Мне бы тоже хотелось заплатить наличными за собственную свободу, но я приговорен сидеть здесь почти в полном бездействии и ждать, пока меня призовут то ли в Рим, то ли в Перуджию или Болонью. Мне надлежит ждать распоряжения папы и Синьории. Мои желания в расчет не принимаются, словно я не способен отвечать за собственные поступки или настолько поглупел, что меня надо водить чуть ли не за руку.

35
{"b":"63324","o":1}