«Мой отец утверждал, что ни один Болтон не вырос в любви. И это хорошо: укрепляет породу, – Русе рассуждал спокойно и отстранённо, глядя поверх Рамсиной головы, на портрет. – Видимо, так он оправдывал свою неприязнь ко мне и моей матери. Ну а тех, кого он действительно любил, он любил всего одну ночь, изредка две. Утром их выносили в чёрных мешках. Вечером приводили новых. Он не отпускал недорезков – ни разу, – тяжёлый взгляд на Бетси – та сжалась, подтянув руки к груди. – А я отпустил. И это было ошибкой. Ты – ошибка, – Русе небрежно ткнул бастарда пальцем в лоб. – А ведь я, смешно сказать, хотел разорвать эту цепь нелюбви. Я обещал себе любить своего ребёнка. Хотя бы попытаться. И я любил Домерика – видят боги, любил, настолько, насколько вообще способен, – взгляд на пустую стену возле собственного портрета – и обратно на Рамси – почти горький, почти тоскующий. – Но не тебя, выб**док жертвы. Ты никогда не будешь достоин какой-либо любви, ты второго сорта, но даже не это главное. Из-за тебя, из-за вас двоих – я лишился семьи. И чёрт бы с ней, с породистой стервой Рисвелл… – голос был всё ещё не злым: судя по тону, Русе Болтон мирно философствовал, и это составляло жутковатый контраст со смыслом слов. – Но ты, маленькая мразь, убил моего сына. Моего настоящего, законного, идеального сына».

«Он не…» – испуганно выдохнула мама.

«Породистого, – перебил Рамси – шалея от собственного нахальства, от внезапно переполнившей обиды, сдавившей горло; отец осёкся и впился взглядом в его лицо – так, будто мелкий ублюдок сумел наконец его впечатлить. – Это ведь главное. От породистой суки породистые щенки родятся, только за это ты Домерика и любил».

Тяжёлая оплеуха отшвырнула мальчишку затылком о стену, и Русе шатнулся следом – стремительно и неотвратимо, как машина с отказавшими тормозами.

«Никогда, – прорычал он срывающимся голосом, сжав тонкую шею до хруста хрящей, – никогда не смей марать его имя своей грязной пастью, ублюдок. Ты забудешь, как его произносить. Ты от боли будешь задыхаться, вспоминая. Уж поверь, я сумею это…»

«Не мучь его, не тронь! – Бетси налетела, взъерошенная, будто спасающая котёныша кошка – вцепилась в лорда Болтона, пытаясь оттащить. – Он дитё малое! Если измываться над кем надо, то лучше надо мной!..»

Хватка разжалась – и Рамси отпрянул, кашляя.

«Зря».

То, что было дальше, он помнил урывками – чем дальше, тем хуже. Как будто выхваченные из темноты фрагменты памяти – разрозненные, с лишними, нелепыми подробностями…

Вспышка – бег вниз по лестнице, не глядя под ноги: за отцом, тащившим маму за волосы. «Пора тебе кое-чему научиться», – голос его уже не рокотал, а чеканил, но от жуткого предчувствия так и свело живот. «Убегай, сынок, не надо, убегай!..» – отчаянно, заполошно; мама пыталась на ходу поймать перила, упала, проехалась волоком… Рамси помнил покрытую синяками голень, подол цветастого платья и слетевший тапочек. И как, соскользнув ногой с края ступеньки, едва не покатился следом.

Следующая вспышка – подвал. Прохладная сырость и свет ртутных ламп, и запах – затхло-железный, тревожный.

В тот день Рамси впервые в жизни увидел дыбу. Жёстко распяленная ремнями, в разорванном платье – на дыбе висела его мама. «Не надо, прошу, не при нём!» Отец ударил её по лицу – с размашистой пьяной тяжеловесностью, так что голова запрокинулась между балок.

Рамси застыл на месте, не в силах пошевелиться; язык присох к нёбу, а протестующий вопль так и застрял в глотке, мешая дышать: мама – нерушимое, светлое детское божество – на месте жалких кровавых человечков из книг о пытках?.. Немыслимо, жутко – до оцепенения, до тошноты!

Из-за спины отца было почти ничего не видно – только отблеснул в свете лампы нож, и через секунду мама закричала – пронзительно, страшно, срывая голос; выворачивая руки, судорожно забилась в ремнях.

«Ещё один твой проступок – и вы поменяетесь местами», – объявил отец увлечённо, почти ласково.

Рамси не понимал тогда, что это значит. В какой-то момент он увидел мамины глаза в завесе спутанных волос: жуткие, обезумевшие от боли. Отец обернулся, чтобы встретить его взгляд, – и сказал что-то об учёбе. Что-то об игрушках для пыток. Рамси не запомнил слов, слишком поразился интонации: Русе Болтон урчал, как млеющий от блаженства кот, и глаза его были широки и безумны. В тишине маминого вдоха, перед новым криком, едва слышно треснула кожа – и Рамси увидел разрез: обтекающие кровью края раны, которая развалила предплечье напополам, и медленно лезущее наружу мясо.

«Не-е-ет, моя, не трожь!!!» Вопль из него так и не вырвался – будто втянулся весь в лёгкие и полыхнул там. Сломав наконец безвольную застылость мышц, Рамси молча, как бешеный зверёныш, бросился вперёд. Рванул на волю нож, коротко замахнулся – и изо всех детских силёнок всадил его Русе Болтону в спину.

Отец развернулся слишком быстро. Рамси почувствовал, что нож не застрял, а только полоснул, – и тут же мощный удар наотмашь выбил искры из глаз.

«Рамси!!!» – последнее, что он услышал, падая, был отчаянный мамин визг. А потом с сокрушительным влажным хрустом врезался головой в каменный пол.

«Она сбежала. Из-за тебя. Из-за тебя, ублюдок, всё из-за тебя! – Тяжёлая пощёчина – и Рамси вскинулся, хрипнув. – Сбежала. Сбежала от меня, – голос Русе Болтона дрожал – потрясённый, неверящий; залитые кровью руки вцепились в волосы. – Сбежала…»

То ли слух двоился, как и зрение, то ли отец и впрямь твердил одно и то же – Рамси не понимал, он и думать вообще не мог: головная боль – впервые в жизни! – выдавливала глаза и выворачивала его наизнанку. Рамси даже не мог понять, лежит он или висит: ногами вниз, опора под спиной, да болят сильнее с каждым вдохом распяленные в стороны руки.

«Она сбежала. Она меня оставила!» – безумные прозрачно-голубые глаза были вровень с его глазами; лицо отца едва фокусировалось: страшное, перекошенное, помертвевшее. Весь подвал был виден почему-то с высоты взрослого роста; усилием воли отведя взгляд от отца, Рамси наткнулся на тёмную груду у его ног. Задушенно заскулил от ужаса, пытаясь рассмотреть – уже предчувствуя непоправимое… Цветастое платье, заголившаяся нога, торчащая кверху кисть с безжизненно свисшими пальцами; кровь, много, много крови – на коже, на одежде, на полу – и совершенно белое лицо с неподвижно распахнутыми глазами.

«Ма-ам!.. – пискнул Рамси жалко, сипло, не в силах вдохнуть. – Мама!..»

«Заткнись. Если бы ты не поднял на меня руку, она была бы жива. Но ты больше и не поднимешь, – с каждой фразой голос Русе Болтона был всё твёрже и жёстче – как будто при виде боли и ужаса ребёнка утихала его собственная боль. – От такого сумасшедшего животного, как ты, следует себя обезопасить».

И настал ад.

Русе Болтон не тронул ничего, кроме рук. Позже Рамси узнает о «карте боли», о рефлексогенных зонах и болевом шоке. А сейчас он орал, срывая голос, клятвы никогда не причинять вред отцу. Позже он научится ставить блоки сам. Сейчас, когда случилась первая остановка сердца, никакого «позже» могло бы уже не наступить.

Рамси не знает, был ли он мёртв ту пару минут – после самой ослепительной вспышки боли. Просто стало очень темно, и исчез воздух. Разом. Весь. Хватаешь его, хрипишь, захлёбываешься им – и задыхаешься. И не пошевелиться – как в страшном сне, – и мир вокруг куда-то падает, не зацепиться… А потом отец сильно ударил его в грудь, с хрустом вмял рёбра – уже не узнать, сколько раз, – и сердце опять застучало.

«Вот тебя-то я не отпускал, кусок дерьма. Надеюсь, ты не забыл за это время, что должен был усвоить?»

Позже Рамси будет чувствовать необъяснимую тревогу от прикосновений чужих рук. А сейчас он снова повис над полом, и державшие его ладони медленно, с чувством стиснули переломанную грудную клетку.

«Ты отвечаешь правильно. – Сквозь расползающуюся перед взглядом темноту Рамси увидел лицо отца – живое как никогда, увлечённое, почти блаженное – внушающее ужас. – Но это только начало».