Когда они подъехали к Дредфорту, игрушка для пыток была уже просто воющим от боли окровавленным комком, который Рамси за ошейник выволок из машины, вздёрнул на ноги и потащил к себе в комнату.

«Ты даже на секунду не должен принадлежать кому-то другому, – пояснил он, закрывая дверь. – Меня это… не радует. А болью я люблю делиться, ты помнишь». С этими словами Рамси зажал питомца в угол – и тот бессвязно умолял о прощении.

«Никто… никогда-никогда, ни за что… только вы, мой лорд…» Вонючкин взгляд был взглядом жертвы – жалобным, молящим, полным боли… обожающим.

«Не слышу», – пропел Рамси с обычной своей пугающей беззаботностью, сквозь которую вместе с хрипотцой прорывалась увлечённость – ещё более жуткая. Рывок за ошейник – и он оказался вплотную, так что осторожное дыхание живой игрушки слышалось у самого уха.

«Вонючка… принадлежит только вам, мой лорд…» – на выдохе прошептал раб.

Это невесомое прикосновение – тёплым влажным воздухом – почти заставило вздрогнуть от озноба, поднявшего дыбом волоски на руках; захотелось то ли вжать голову в плечи, поёжившись, то ли сгрести Вонючку за затылок и притянуть ещё ближе. Уткнуть себе в шею, чтоб перепуганно сопел, и шевелил губами беспомощно, и… И заводясь от жалобного скулежа, Рамси силой притянул к себе побледневшую Вонючкину физиономию.

«Хороший пёс», – объявил жадно, голодно – уставившись в затуманенные растерянные глаза игрушки для пыток.

Хорошего пса можно поцеловать в морду – возле носа, над верхней губой, где шкура нежная, бархатная. Делают это, правда, только детишки да сентиментальные девушки – но Рамси плевал на предубеждения: он держал за ошейник свою собаку, свою собственность и был волен делать что пожелает, никого не стесняясь.

«Хороший пёс», – и губы вжались во всё ещё по-детски мягкую кожу пониже носа, ощущая под ней твёрдый выступ клыка. Вонючка, захлебнувшись вдохом, всхлипнул так отчаянно, как никогда не стонал от боли. И выщупывать губами бархатную податливость его кожи хотелось снова и снова: это было просто жизненно необходимо – приникать вот так, широко и влажно, горячо сопя и вжимая в угол Вонючкино тело – тощее, горячее, упоительно покорное… Несмело жмущееся к хозяину с прерывистыми стонущими вдохами.

И, ощутив, как робкая лапка стиснула складки футболки, – Рамси сдавленно выдохнул и следующим прикосновением губ зацепил чуть приотрытый рот игрушки для пыток. Это было совершенно не гадко, не отталкивающе, как можно бы было ожидать; шёлковая нежная кожа, а сами губы такие упруго-мягкие, хоть и разбивал их столько раз то кулак, то угол мебели, – совсем не противно, но отчего-то так странно, что они оба так и замерли, не дыша.

Да, собака может заскулить – но не так упоённо, не так умоляюще! И губами так не шевельнёт навстречу – робко, бережно. И от прикосновений к собаке не может так перехватывать дыхание и так… вштыривать.

Рамси порывисто отстранил живую игрушку, перепачкав руку в крови. Криво усмехнулся одной половинкой рта. «Кого полезешь следующего облагодетельствовать – тому заставлю глотку перегрызть, – сообщил он поучающе, почти невозмутимо. – Понял, Вонючка?»

«Да-а, мой лорд», – отозвался питомец хрипло, сползши по стенке на пару дюймов: подогнулись коленки. И прозвучало это так, что удовольствием прошибло вдоль позвоночника, будто током – точь-в-точь как несколько секунд назад.

Комментарий к 12. Открытость окна (3) Постриженный Вонючка(

https://vk.com/photo-88542008_456239199

====== 12. Открытость окна (4) ======

«Б**дские боженьки, ну и срань же», – буркнул Рамси сквозь зубы, выходя из кинотеатра. Привычно обернулся – увидеть полнейшее согласие в собачьем взгляде Вонючки – и в очередной раз вспомнил, что чёртова дурища Хорнвуд упросила не брать его на свидание в город.

Музыкальная мелодрама оставила после себя тяжесть в голове, глухое раздражение и желание потыкать кого-нибудь ножом, вот хотя бы тупых телохранителей, которым было глубоко поровну на просмотренную нудятину. Их-то никто не хватал за руки, призывая посочувствовать происходящему: нелепым песням, бесконечной рефлексии и наигранным рыданиям, ну и финальным аккордом – расставанию ущербной парочки, страдавшей весь фильм.

«Какой же он сильный! – восхищённо вздохнула Донелла, промокая глаза платочком. – Сумел отпустить любимую, чтобы та была счастлива… Такая любовь…»

«Тьфу, да разве это любовь?! Или наплевательство, или слабость, – скривился Рамси презрительно: всерьёз обсуждать подобную нелепицу – просто смешно, но вопиющую подмену понятий нельзя было оставить безнаказанной. – Нуждался бы в ней – заставил бы остаться и добился привязанности. Да хоть бы на дыбу повесил, тогда бы точно не ушла».

«Ты серьёзно? – Донелла, казалось, скорее не поверила своим ушам, чем возмутилась. – Вот это как раз таки никакая не любовь, а чистый эгоизм и жестокость! Когда действительно любишь, то хочешь, чтобы другой был счастлив! В отношениях важно быть свободным и добровольно в них оставаться, а если человека принудить, то, как только исчезнет сдерживающий фактор, он уйдёт».

Рамси удивлённо глянул на девушку: она в своём потоке бреда внезапно выдала ту же мысль, которую он не раз слышал от отца, – хоть и вывернутую наизнанку, но с тем же смыслом.

«У кого есть малейшая свобода предать, тот предаст», – говорил Русе Болтон. И его сын никогда не выпускал это из головы. Помнил каждую минуту: всё, что у него есть, есть только до тех пор, пока он не разжал хватку. И рисковать Рамси не любил. Он никогда и не давал Вонючке свободу – как будто подсознательно боясь разочароваться, лишиться иллюзии пёсьей привязанности.

Особенно с тех пор, как что-то пошло не так со всеми этими зажиманиями в угол и странные мысли полезли в голову. Не то что мысли – сперва ощущения… Стиснуть Вонючку в охапку и держать так было почему-то уж слишком приятно – особенно то, как тот сопел в шею: осторожно, прерывисто, очень тепло. Хотелось и сжать сильнее, и выбить болезненный стон – но не ножом и даже не руками: всё это было недостаточно… близко?.. А «достаточно близким» было бы разве что сожрать Вонючку живьём. И Рамси не отказывал себе в этом.

Чтобы подчинить упрямую собаку, советуют показать ей, кто вожак: подмять под себя и укусить. Болтонского пса некуда было дальше подчинять – но хозяин вжимал его в лежанку, в угол, в стену и вцеплялся зубами в ухо. Или в шею, или в плечо… Горячо увлечённо сопя, вдыхал запах влажной кожи – иронично, но Вонючка единственный из всех людей не вызывал на нюх чувства гадливости – наоборот, им хотелось дышать ещё и ещё, движениями челюстей причиняя всё новую боль. Питомец жалобно скулил, жмурился, но трепетно жался ближе – и от этого ещё более странными были ощущения…

Сперва сильно и грубо, потом чуть слабее, аккуратнее – Рамси подбирал опытным путём, какие ответные звуки ему больше нравятся. Жалобные вскрики? Болезненно сдавленные выдохи? Неожиданно беззащитный короткий стон, когда он, кусая, обхватил губами краешек уха?.. Звуки вроде этого оказались увлекательнее всех – так волновали каждый раз, что приходилось идти в душ, оставляя Вонючку за дверью: что поделать, подростковый организм может отреагировать неуместным возбуждением на что угодно… Это было игрой – немного стыдной, но такой занимательной: добывать из живой игрушки как можно более красивые стоны. Боль вперемешку с бережными прикосновениями – Вонючку можно было настраивать, как музыкальный инструмент. Он, по сути, и был инструментом по переработке боли в приятные звуки и едва ли мог испытывать что-то кроме неё – как щенок, которого мучают…

Рамси был уверен в этом до того самого момента, когда однажды, кусая, втиснул Вонючку в стену слишком резко – не дав возможности ни прижать к телу руки, ни повернуться боком или спиной. И ощутил – горячо и твёрдо – весь рельеф беззащитного тела, скрытый обычно под свободной футболкой и шортиками. В первый миг даже дух захватило и тягуче свело бёдра – от этого ощущения и от того, как Вонючка тихо вскрикнул, распахнув перепуганно глазищи; чёрт, да он же домашний питомец, он не может, не должен такого! Не может реагировать так же, как хозяин, а уж тем более на боль…