В углу, между шкафом и стеной, заставленном книгами, он снял лежащие сверху пачки газет и осторожно, за ремень, вытащил из пустоты, как из колодца, сумку. Без суеты.
Курский "братец" все еще не показывался из ванной. Тогда, оставив сумку в коридоре на табурете, он просунул голову в дверь к Манюне.
Старуха в сером халате поверх ночной рубашки сидела боком (а когда сидела, то почему-то казалась еще длиннее) на кровати и тихонько гладила обрывком газеты одеяло.
- Что, Юня, - спросил он ласково, - ты складываешь одеяло?
- Ищу, - кивнула она, не оборачиваясь, - помоги, начало и конец.
Он уложил ее снова, укрыл, успокаивая, и даже объявил, что сейчас и не день вовсе, а глухая ночь, и она, посмотрев на него помаргивая и поверив, закрыла наконец глаза.
Он подергал запертую дверь ванной.
- Сейчас, - умоляюще откликнулся курский "братец". - Я скоро! Я сейчас...
Но во входную дверь уже звонил благодетель наш "Надежда"-Антоша, а этот никогда не любил ждать.
- Понимаешь, - с ходу начал он объяснять, отворяя "Надежде"-Антоше, только там не Антоша, а незнакомая (вроде из третьего подъезда) замухрышка в платке спросила глоток воды, надо было запить лекарство. Лекарство? Это ладно.
Он принес ей из кухни чашку с водой. В прихожей стояли теперь семь или восемь женщин кружком и напевали, хлопая в ладоши. В середине кружка молодая, присев на корточки, перепеленывала младенца, орущего на полу.
"Понятно. Такой старый прием. Цыгане..."
Запах мочи от промокших пеленок бил ему в нос, а тетки пели все громче, все сильней били в ладоши и что-то не очень были похожи на цыганок. Не такие черные, юбки не яркие, не очень длинные...
Надо было скорее стать так, чтобы собой загородить коридор, чтобы никто не проскользнул в комнаты.
Две тетки, одна постарше, другая моложе, отделившись от круга, тихонько придвинулись к нему. Обе были выше его на голову.
- Назад, - сказал он жестко, сжимая кружку с водой. - А ну назад!
Но никто его не боялся.
"Почему у всех, - это непременно, всегда! - кто высокого роста, такая наглая уверенность, такое унижающее презренье к тому, кто ниже? Сейчас я буду их бить".
Они обе разглядывали его, оценивая.
- Мальчик, - сказала старшая, лицо у нее было в мелких морщинах, а, мальчик... - И потрогала его за плечо.
...Потом они ехали уже молча, Антошка не сбавлял скорость и все оборачивался назад, ему казалось, что его догоняют.
В Антошкиной машине сильно тянуло бензином, хотя стекла были приспущены, он тоже поглядел назад, куда посматривал Антошка, но там виднелась одна лишь тупая, бордовая, глаза круглые, морда троллейбуса в отдалении.
Когда из ванной выглянул с обрезком трубы потревоженный курский "братец" (а это было старое черное колено трубы, что лежало под раковиной после ремонта и напоминало издали газовый пистолет), "певцы" около младенца и обе эти, рядом, увяли, начали, переглядываясь, толпиться к дверям.
Курский "братец", сутулый из-за своего неплохого роста, глядел на них, странно помаргивая за толстыми очками и выставив вперед трубу. А на лестничной площадке появился громогласный, густобородый, как Бармалей, с обвислым брюхом под кумачовой майкой Антошка и, расставив руки и скрючив пальцы, точно собрался ловить кур, пошел на выскакивающих из дверей женщин.
- Надежный дядя, - авторитетно определил "братца" Антошка, разглядывая его оружие, и похлопал законфузившегося "братца" по плечу. - За Марьей Савельевной от-тлично поухаживает! Родственник. Поехали! А вечером Ваве сам позвонишь.
Они приближались уже к незнакомому, какому-то новому зданию с квадратами толстых сияющих стекол, высокому, как небоскреб, завернули, въехали во двор.
Странные были все-таки глаза у надежного "дяди-братца" за очками. Но это лишь мелькнуло и опять сгинуло. "Сами теперь, без меня! Будь вы прокляты, сколько можно..."
Антошка, нагнувшись, звонил в вестибюле по внутреннему телефону на столике у охранника в штатском. Потом передал охраннику трубку, тот слушал, хмуро кивал, сделал знак: проходите.
На каком этаже остановился лифт, он не заметил.
Был казенный безлюдный коридор с бобриковой бесшумной дорожкой, с закрытыми и пока еще новенькими дверьми без табличек. Одни номера. Антошка стукнул в номер 14, сжал своей лапой плечо.
- Я подожду в холле. Вон холл, - мотнул туда головой и двинулся по коридору брюхом и бородой вперед в полупрозрачной курточке поверх майки, а он, стараясь быть абсолютно спокойным, открыл дверь.
- Здравствуйте, Виталий Борисович, - сказал неизвестно откуда мягкий, извиняющийся голос: в небольшом кабинете не было никого. - Ради Бога, извините: меня вызвали. Всего пятнадцать минут. - Откуда - сверху, сбоку?.. - исходил голос, было непонятно: наверно, где-то из динамика. - А вы садитесь за мой стол пока. Садитесь. Чувствуйте себя как дома, устраивайтесь спокойно. Там анкета, заполните коротко, там и все ваши бумаги. Извините меня, ради Бога.
* * *
Кабинет был безликий, два стула у стенки для посетителей, разве что сбоку письменного стола полированный столик, на который ставят поднос с чаем и бутербродами на тарелочке, да на правой стене непонятные диаграммы - длинный ватман, прикрепленный, как водится, сверху и снизу к планкам.
Он сел за письменный стол в вертящееся кресло. Поверх бумаг лежал незаполненный листок анкетки, и к ней скрепкой прицеплена была его собственная фотография (давно передавал с Антошкой несколько фотографий).
На снимке глаза у него были выпучены почему-то, а брови сдвинуты, губы стиснуты, и подбородок выставил каменный. Волевой и отважный господин... Когда-то Лена еще мечтала, чтобы отпустил он в будущем этакую шелковистую чеховскую бородку - у него ведь подбородок был маленький. Тому полжизни назад...
Справа очень длинно зазвонил телефон. Он крутанулся в кресле: телефон был только впереди. Справа телефона быть не могло.
Но на столике сбоку стоял теперь красный блестящий телефон и звонил...
Он оглядел кабинет.
Это была совсем другая комната, шторы задвинуты наглухо, горел верхний свет в люстре, а на месте длинного ватмана с диаграммами висело прямоугольное зеркало.
