Но то было раньше. До встречи с Луниной. И хуже всего — она знала о моём отношении к ней и пользовалась этим, похоже, без малейшего угрызения совести. Как и в тот раз.
Пыль от мела летела мне прямо в нос, раздражая так, что можно было чихать без остановки, и мне пришлось отвернуться — лишь на долю секунды взгляд зацепился за столь симпатичный глазу объект, и… я снова завис. Эта бесстыжая девчонка сложила ногу на ногу, так что край юбки сполз, открывая кружево от чулок.
Чулки! В такую жару! Да не просто чулки, а с золотистым ажурным кружевом, так соблазнительно подчёркивающим белизну идеальных ног. И фантазия унесла меня куда-то далеко-далеко, где я уже рвал эти самые чулки зубами, торопливо стягивая их с безупречной ножки, оголяя и изучая на ощупь сантиметр за сантиметром, как самое желанное на свете, вдыхая пьянящий аромат кожи…
— Емельяненко! — прорычал я, отвлекая самого себя от неуместных мыслей.
— Чего? — слегка испуганно посмотрела на меня та, замерев с поднятой рукой — вокруг неё вилось облако меловой пыли.
— Тебе не говорили, что тряпку мочить надо?!
Подскочив со стула, я забрал злосчастную тряпку из рук опешившей студентки и сам направился к раковине. Емельяненко так и осталась стоять у доски, удивлённо хлопая накрашенными ресницами. А что мне оставалось ещё делать? Ещё чуть-чуть, и мои «мысли» стали бы заметны невооружённым взглядом. Кажется, настало время учиться медитировать или пить валерьянку перед занятиями.
На какое-то время я даже отвлёкся от лишающей меня всего разумного Луниной: просто запретил себе думать о ней, и, на удивление, это получилось. Конечно! Совсем непросто рисовать мелом на поцарапанной за долгие годы использования доске таблицу создания поэмы, всех её частей, авторов, с годами создания. Для этого нужно хорошенько напрячь серое вещество. Хотя от временного перегрева оно и грозилось покинуть мою черепушку, вытекая через уши. Но каким-то чудесным образом мне удалось сосредоточиться. И это было очень даже хорошо: иначе просто вышел бы каламбур, и вместо цифр я мог бы начать рисовать кружева… А позориться перед студентами больше, чем уже случилось, мне не хотелось совершенно.
— Замечательно, Емельяненко. Можете возвращаться на своё место. Кажется, я отлично справился с заданным Вам заданием.
Получив в ответ презрительно–уничижительный взгляд, я едва удержался от колкого комментария по поводу рассматривания картинок в интернете во время занятий, решив, что отвлекаюсь на собственные фантазии не меньше.
Оказавшись у доски в гордом одиночестве и с твёрдым намерением довести занятие до конца без дальнейших казусов, я оглядел аудиторию в поисках следующей «жертвы». Конечно же, снова остановившись на Луниной. Она сидела, уставившись в окно и задумчиво покусывая губу, расположившись так, что ноги обвивали ножки стула. Задумчивость была только видимая, потому что она не могла не знать, что делает: её рука медленно скользила по внутренней стороне бедра…
Осознавая, что твёрдыми были не только мои намерения, я резво подошёл к окну и открыл его настежь.
— Душно, — зачем-то оправдал я собственные действия и тут же уселся на подоконник, положив на стратегически важное место тетрадь с планом занятий. И слишком резко произнёс: — Бородянский, выходи к доске!
— А? Чего? — растерянно переспросил заспанный Бородянский.
— К доске, говорю, иди, — повторил я более спокойно. — Нарисуй нам схему рифмовки, которой чаще всего пользовался Чосер при написании стихов.
Печально вздохнув, Бородянский побрёл к доске. Я бы, конечно, мог поторопить его — он шёл так, словно сейчас растеряет собственные конечности по полу. Обычно я так хожу, заплетаясь в собственных ногах, после хорошо отгулянной и бессонной ночи. Но Бородянского мне торопить не хотелось…
Лунина, теперь уже совершенно не скрывая своих намерений, смотрела прямо на меня, а я в свою очередь наблюдал за её рукой, которая то и дело исчезала под юбкой так далеко, что без сомнений касалась трусиков… Бородянский и вся честная компания с ним остались где-то за пределами этой вселенной, в которой внезапно остались только мы вдвоём с Луниной. И на месте её рук были мои собственные, беспардонно гуляющие под её юбкой, сжимая упругие ягодицы и прижимая эту напею с точёной фигурой к тому самому стратегически важному месту, которое теперь предательски топорщило ткань брюк в явном желании заполучить больше……
«Стас! Возьми себя в руки! Чёрт побери, ты на занятиях!» — дав себе мысленно пару хороших оплеух, я постарался вернуться в ту реальность, где всё ещё шли занятия. «В конце концов, сейчас не время для фантазий. Ты ведёшь себя как…»
— …тряпка.
— Что? — переспросил я озадаченно.
— Мне нужна тряпка, — повторил Бородянский, который уже давно доплёлся до доски и теперь стоял передо мной с протянутой рукой.
Отдав ему тряпку, которую по какой-то причине всё ещё держал в руке, я попытался сконцентрироваться на Бородянском, который так же занудливо и медленно начал вытирать с доски. Мне с трудом удавалось сидеть на месте, чтобы не подскочить и не вытереть собственные каракули с доски самому. Но в паху ныло так, что я прекрасно понимал, что сейчас лучше не двигаться с места.
— Станислав Игоревич? — донеслось откуда-то с задних рядов.
Я попытался найти взглядом того, кто говорил, но у меня это не вышло. Признаться, я с трудом мог сказать, спрашивал ли женский голос или мужской. Поэтому просто спросил, что случилось.
— А это будет на зачёте? — спросила всё та же Емельяненко. — А то очень много цифр запоминать. Мы же всё-таки гуманитарии.
— История — тоже гуманитарная наука, Галина. Вы же не будете спрашивать преподавателя истории, нужно ли вам заучивать наизусть даты важных событий?
— Но это же не история! — возмутилась на этот раз Катя Макарова — подруга Луниной, которая и сидела рядом.
— Ничего, выучите, потренируете мозги. Не помешает…
Я хотел сказать ещё что-то. Наверняка хотел, но забыл в тот момент, когда Лунина вытащила наконец-то руку из-под юбки и облизала палец.
— Лунина! — вырвалось у меня в тот же момент.
— Что? — с наигранным испугом ответила та.
— Хватит уже… — прокашлявшись, я выдохнул. — Хватит уже ворон считать.
— Каких ещё ворон? — на этот раз на полном серьёзе удивилась она.
— Белых, — ответил я, переводя взгляд на Бородянского. — Садись. Нам теперь Лунина почитает что-нибудь из Чосера.
— Почему я? — пробубнила Мария, но всё же открыла книгу.
Переспросив, пойдёт ли отрывок из поэмы, которую мы только что обсуждали, и получив положительный ответ, Лунина перелистала пару страниц и, по всей видимости найдя подходящий фрагмент, начала читать.
Признаться, читала она отвратительно. Запинаясь на каждом втором слове, чего не должно быть у человека, в совершенстве владеющего английским, даже несмотря на то, что поэма была написана на устаревшем языке… Было бы абсолютной ложью, если бы я сказал, что не получил определённое удовлетворение от её мучений — это была моя маленькая месть за её выходки. Но… в то же время её ужасное картавое произношение действовало на меня совершенно нелепым образом: мне хотелось заставить её замолчать. И сделать это самым опошлённым литературой образом — поцеловать её.
Хотелось почувствовать её мягкие, накрашенные помадой губы на своих. Хотелось заставить почувствовать её то, что чувствовал я всё время занятий. Чтобы она наконец-то поняла, как это ужасно… и чертовски приятно — все эти её игры. Опасные, словно игры с огнём.
От мыслей отвлёк звонок… Студенты по привычке сидели смирно. Каким-то образом мне удалось их «выдрессировать» так, что они не срывались с места, как стая гончих псов, услышавших стартовый выстрел.
— Можешь считать, что от окончательного позора тебя спас звонок, — прокомментировал я и жестом руки показал, что все могут быть свободны.
Наблюдая за тем, как студенты спешно собирают вещи и выходят из аудитории, сам я не торопился. Мне было просто некуда и незачем. Это было последнее занятие в тот день, оставалось только забрать вещи с кафедры, и можно было ехать домой, а потом и на тренировку.
