Практически с самого начала не любил эту группу. Ох как не любил! Пятый курс, четвёртая группа, спецотделение — так звучал мой личный приговор. Не в том смысле, что легче пустить пулю в висок. Нет. Группа-то вполне хорошая, ребята старательные, учат материал, читают, что задаю. И тем не менее проводить у них занятия в один прекрасный момент стало сущим адом…
И вот, стоя перед дверью аудитории, я волновался, как школьник, но выхода у меня не было: мне нужно открыть эту дверь, войти в кабинет и вести занятие как ни в чём не бывало. Ведь я всегда хотел именно этого.
Английская литература была моей слабостью едва ли не с детства. Я был ещё почти ребёнком, когда мне в руки попал рассказ Артура Кларка «Часовой». Я не понимал и половины там написанного, но прекрасно помню это ощущение нереального, описанного так, что захватывало дух. Узнав, что это лишь часть целого цикла, я, конечно же, захотел прочесть другие рассказы, но оказалось, что их нет на русском языке. Мне потребовалось несколько лет на изучение английского, но в итоге все рассказы Кларка были зачитаны мной до дыр.
Позже это сказалось на выборе моей профессии. Мне нравилось читать, но английская литература оставила самый большой отпечаток в моей жизни… Преподавать в ведущем вузе страны сразу по окончании аспирантуры казалось не только маловероятным, но вообще нереальным. И всё же я оказался именно здесь. Если бы только не эта группа… Я мог бы быть совершенно счастлив.
Набрав в лёгкие побольше воздуха, я открыл дверь и с искусно сыгранным незаинтересованным видом вошёл в аудиторию. Гогот и болтовня тут же стихли, и на меня уставились четырнадцать пар глаз. Четырнадцать пар удивительно любопытных, любознательных глаз, и среди них одни — тёмно-чайного цвета. Вот он, мой личный демон — Мария Лунина. Дьявол в юбке и на каблуках.
Сняв сумку с плеча, я кинул её на стол — неудачно: она скатилась на пол, раскрывшись в полёте, и по линолеуму рассыпались карандаши и ручки. Не знаю, зачем я всё время ношу это барахло с собой… Да, не самое эффектное получилось появление, но делать нечего: сдвинул ногой содержимое сумки в сторону и сделал вид, что ничего не случилось.
— Что у нас было на прошлом занятии?
Конечно, я прекрасно помнил, что мы делали. Сам ведь утром в электричке просматривал план занятия, так тщательно прописанный вчера вечером. Этот вопрос был просто для того, чтобы как-то скрыть своё смущение по поводу рассыпанного по полу ассортимента канцелярского магазина.
— Мы начали изучать Джефри Чосера, — выкрикнул белобрысый молодой человек с заднего ряда, не отрываясь от телефона.
Вообще-то телефоны на занятиях запрещены, но я закрываю глаза, пока эти оболтусы учатся. А они, к моему удивлению, учатся. Не знаю, что произошло за те пару лет, пока я сам не сидел за этими столами, но нам приходилось на самом деле «грызть гранит науки», а эти телефонные оборотни запоминают всё на раз. Иногда мне кажется, что им тайно вживляют чипы в голову.
— Спасибо, Сергей, — автоматически ответил я, стараясь не смотреть на стол перед пультом. Среди всех чипированных мутантов был один, который в этой аудитории заставлял меня нервничать больше других.
Преподавал я уже третий год, но нервничал каждый раз, как в первый. Мне-то представлялось всё иначе: я приду к студентам, они будут слушать меня с вниманием и вдохновением — так же, как я когда-то слушал своих преподавателей. Но не тут-то было! На самом первом занятии какой-то особо умный очкарик рассказал мне лекцию о Беде Достопочтенном, да так, что я сам заслушался. Это, конечно, здорово, когда студенты проявляют такое рвение, но моё собственное забилось в уголок, обняло коленки и рыдало горючими слезами.
— Так… Кто расскажет, какие писатели влияли на творчество Чосера и каким образом?
Не успел я ещё сесть за стол, как увидел поднятую руку. Медленно выдохнув, повернулся к обладательнице изящной ладошки с тонким колечком на безымянном пальце — теперь не обращать на неё внимания больше не получалось. Но можно было сделать вид. По крайней мере, постараться.
— Погоди, Лунина. Я и так знаю, что ты всё знаешь. Дай другим ответить.
— Ну и ладно, — ответила та, наигранно надув губы и сложив руки на груди, чем непроизвольно — хотя кто её знает, может, и намеренно — привлекла внимание к декольте. Из-под ткани белого в синий цветочек сарафана выглядывало кружево бюстгальтера.
Эта девчонка сводила меня с ума одним своим присутствием здесь. Даже если бы она ничего не делала, даже если бы просто сидела за своим столом, даже если бы не смотрела в мою сторону, мне стоило бы большого труда концентрироваться на занятиях. И так было всегда, с самого первого дня нашего знакомства. Сложно сказать, почему я на неё так реагировал, но как только она появлялась в моём поле зрения, абсолютно всё во мне тут же отзывалось, начиная от мыслей, которые без моего контроля захватывали сознание, заканчивая естественной реакцией организма, что было вовсе не желательно, с учётом того, где мы находились.
И она это знала. Знала, что доводила меня до белого каления одним своим присутствием. И бессовестно пользовалась этим. Как и в этот раз: заметив, куда был прикован мой взгляд, она едва заметно усмехнулась и медленно провела пальцем по кружеву. Вверх. И снова вниз… Едва касаясь белой, как фарфор, кажущейся почти прозрачной кожи… Мне тут же захотелось самому прикоснуться к ней и почувствовать тепло её тела.
Кто-то прокашлялся, чем вернул меня в реальность.
— Нестеров. Ты хочешь ответить? — спросил я, не без труда переведя взгляд на долговязого студента за соседним от Луниной столом.
— Если вы, Станислав Игоревич, не против, — с ухмылкой ответил он. Кажется, здесь не осталось уже никого, кто бы не знал о моей «страшной» тайне.
Лишь показав жестом, что он может отвечать, я уселся поудобней, сложив ноги на стол.
Не поднимаясь с места, Нестеров — имени его я не мог вспомнить в тот момент даже под угрозой смерти — сосредоточенно нахмурился и начал перечислять:
— Чосер изучал классиков того времени: Вергилия, Данте, Клавдия, но особенно зачитывался «Метаморфозами» Овидия. Также он занимался переводами…
Где-то на этом месте я потерял нить рассказа. Всё оттого, что мой взгляд случайно, пробегая по столам в аудитории, остановился на том, который находился напротив моего. Вернее, под ним. Там, где девичья рука лежала на колене. Не просто лежала: пальцы вырисовывали замысловатые орнаменты, поднимаясь всё выше и выше к кромке сарафана, ловко подхватив материал, продолжили свой путь…
— Станислав Игоревич, мне рассказывать дальше? Про «Роман о Розе»?
Нестеров снова отвлёк меня от мыслей, и, нехотя оторвав взгляд от такой заманчивой картинки под столом, я посмотрел на него, но ещё прежде заметил двух хихикающих за его спиной студенток: они что-то внимательно рассматривали, склонив головы друг к другу.
— Спасибо, не надо, — ответил я, пытаясь подавить хрипоту в голосе. Моя фантазия уже успела нарисовать на привлекательном девичьем колене совсем другую руку — мою собственную. — Мы, пожалуй, спросим Емельяненко. Галина, расскажите нам о «Романе о Розе», если вас не затруднит.
— Точно нужно? — хихикнула Емельяненко, поднимаясь из-за стола.
— Обязательно. Выходите к доске, напишите все знаменательные факты, связанные с этой поэмой, которые вспомните. Если вспомните.
Твёрдо решив взять себя в руки и не обращать внимания на эту вредную девчонку за первым столом хотя бы на этом занятии, я развернулся вполоборота к доске, наблюдая, как Емельяненко стирает сухой тряпкой кем-то написанные архаизмы. Даже успел заметить, что некоторые из них были написаны с ошибками. А это хороший знак. Не ошибки, конечно. Тот факт, что я их заметил.
Столько раз я давал себе слово не обращать внимания на Лунину во время занятий! Ведь отношения преподавателя и студентки не просто не приветствовались. Любой намёк на то, что я ей интересуюсь, мог стоить мне рабочего места. Поэтому я каждый раз, выходя из дома в тот день, когда были занятия в этой группе, торжественно клялся себе, что уж сегодня точно… И… каждый раз проваливался. Сам себе не мог объяснить, почему веду себя как неопытный мальчишка и совершенно не в состоянии управлять своими гормонами, которые при малейшем знаке будоражили фантазию, а та уже в свою очередь рисовала такие картинки, от которых пустело в голове, пересыхало в горле и становилось тесно в брюках. Ведь никогда прежде я не реагировал ни на кого так эмоционально, так ярко.
