А странного мать терпеть не могла.

Но, к величайшему сожалению – и Делайлы, и самого Франциска, – любая фраза или действие мальчика могли повлечь за собой эти странности. И от этого, так же как от приступов, никуда было не деться.

«Лучше не злить ее…»

Франц послушно рухнул на сиденье и свесил голову. Голоса… Слышал он их на самом деле или только почудилось? Это длилось лишь секунду, и чувство было таким странным, будто он на миг задремал и сквозь сон что-то услышал, а проснувшись, обнаружил, что в комнате совсем один. Может, и вправду задремал? Франц потер шею – на коже, разогретой солнцем, выступила испарина.

«Уф… разморило от тепла».

И все-таки – вдруг не ошибся? А что, если голоса были – и пытались сказать ему, Францу, что-то важное… Очень важное… Что-то, что известно лишь им – ушедшим во тьму…

«Полночь…»

Что это значит?

Франциску часто мерещились разные вещи – приятные и не очень, но на этот раз все казалось слишком уж реальным.

Мальчик сглотнул и, разжав кулак, уставился на ключ. Странное чувство накатывало на него, будто накрывало волнами – таинственное, сладостное и слегка печальное.

Когда Франц читал книги сказок, он ощущал светлое и ясное, подобное встающему над землей солнцу, предчувствие волшебства. А это… Это предчувствие – словно лунные лучи, играющие между ветвей в ночном саду, – холодное, печальное, таинственное. Ведь даже любуясь этой игрой серебряного света, ты чувствуешь легкий озноб и пробегающие по коже мурашки.

Лошади свернули налево и потрусили к нескольким домикам, что стояли в отдалении. Загадочная мельница осталась по правую руку, и когда Франц осмелился украдкой глянуть в ее сторону, далеко на берегу увидел лишь смутные очертания колеса, прятавшегося за костлявыми скелетами деревьев, которые этой весной отчего-то не захотели наряжаться в зелень.

Мальчик уставился на свой кулак, из которого торчало ржавое металлическое кольцо. Ржавчина вовсе не была следствием того, что Франц плохо обращался с волшебной вещицей – наоборот, он берег ключ как главную драгоценность. Этот ключ уже был ржавым, когда попал к Францу, и немудрено. Сколько веков или даже тысячелетий люди открывали им дверь в волшебный мир? Страшно представить!

Франц знал, что ключ следует положить в шкатулку и лишний раз не трогать. Ржавчина могла разъесть его вконец – потные ладони явно не сделают добра для такой старой и хрупкой вещицы. Но Франц не мог уступить соблазну, и когда не держал ключ в руке, то вешал на шею.

Потому что надеялся.

Вдруг именно эта дверь, мимо которой ему случится пройти сегодня, окажется той самой? А что, если ключа при нем не будет?

Он упустит свой единственный шанс…

Франц был готов отозваться на волшебный зов в любое мгновение. Днем или ночью… Он ждал. И будет ждать, покуда вновь не увидит тот призрачный свет и не услышит тот самый чарующий голос…

Тут возница огласил округу громким «Т-пру-у-у!», экипаж в последний раз громыхнул колесами и остановился.

– Франциск! Убери эту… это…

Делайла глядела на ключ, поджав тонкие губы. Франц опомнился и быстро надел шнурок на шею. Мать лучше не злить, а то, чего доброго, отнимет ключ, и что тогда делать?

Франц распахнул дверку, спрыгнул с подножки и, заметив на коленях пыль – видимо, нанесло во время дороги, – отряхнул коротенькие плюшевые штанишки. Нужно предстать перед тетушкой в лучшем виде!

Подавив волнение, Франциск выпрямился.

За спиной раздался грохот стаскиваемых на землю чемоданов, что-то сказала мать, но Франц ее не услышал. Он молча смотрел прямо перед собой.

– Значит, вот как… – вздохнул совсем рядом Филипп.

Филипп тоже глядел на дом, в котором им предстояло жить.

Мало-помалу щеки старшего брата залила краска. Наивные мечты о замке тетки – которую, к слову, близнецы ни разу за все тринадцать лет не видели – вдруг стали неуютны, как прошлогодняя одежда, ставшая короткой и тесной.

Францу стало стыдно, что он делился с Филиппом своими глупыми мечтами.

Дом оказался вовсе не замком…

Он…

Франц с горечью подумал, что его просто-напросто надули. Впрочем, это же он сам себя обманул: нафантазировал воздушный замок и богатую благодетельную тетушку в придачу.

Решил, что наконец-то все их проблемы исчезнут.

Но дом тетушки Мюриель оказался всего лишь серым, унылым зданием, которое спроектировал самый скучный человек в мире. Одной из тех георгианских построек, в которых нет места не то что балкончикам или башням, но и вообще каким-либо радостям жизни. В окнах бледного двухэтажного здания, вытянутого в длину, отражались закатные лучи – и, казалось, вечерний свет умирал, едва коснувшись тусклых стекол. Франц различил по ту сторону рам занавески – они висели за окнами точно коконы бабочек, которые давным-давно вылупились и улетели. Дом тетушки был унылый. Пустой. Холодный.

Оболочка давно упорхнувшего мотылька.

А может, этот жизнерадостный мотылек здесь никогда и не жил.

Франц знал, какие люди предпочитают подобные дома, и ему очень хотелось верить, что произошла какая-то ошибка, что возница остановился перед чужим домом…

Он хотел было обернуться к извозчику, но вдруг хлопнула входная дверь. На крыльцо вышла экономка – женщина с лошадиным лицом и волосами, зачесанными назад в довольно старомодной манере.

– Добро пожаловать.

Даже ее голос, ленивый и скучный, навевал холод.

Мать что-то крикнула, но Франц не повернулся – его ступни примерзли к земле, и он не мог даже пошевелиться. Это не ошибка. Это теперь их дом. В приоткрытой двери замаячил неясный силуэт, и Франц понял, что сейчас увидит тетушку Мюриель…

Мальчик сжался, будто перед ударом. Секунда – и станет окончательно ясно: произошло нечто ужасное или еще есть шанс…

Сколько Франц видел всяких тетушек! Сколько наблюдал за тем, как счастливые племянники утопают в объятиях улыбающихся толстушек, получают в подарок книгу с картинками! Эти тетушки трепали ребят за щеки, а затем – незаметно от матерей – совали в ладонь «дорогому племянничку» хрустящую купюру. Франциск хотел бы иметь такую тетушку, пусть даже небогатую. Втайне же – настолько глубоко в сердце, что боялся признаваться даже Филиппу – он ожидал от ближайшей родственницы не денег, а… хоть немного тепла.

Потому что знал: тепла от матери он не дождется никогда. Ни объятий, ни доброго слова.

И теперь Франц стоял, боясь даже вздохнуть, и глядел на темный проход, молясь про себя, чтобы приближающаяся тетушка оказалась такой, как у тех счастливцев. Франциск был готов принять ее любую – не так уж много у него было родственников, чтобы выбирать. Францу очень хотелось, чтобы тетя Мюриель, которую он почему-то (интересно все же, а почему?) никогда не видел, ворвалась в его жизнь подобно феекрестной. Такая тетушка сможет делать для него что-то хорошее. Вывезет на конную прогулку или – да бог с ней, с прогулкой! – хотя бы поцелует на ночь, а не запрет дверь спальни на ключ, как мать!

Но вот на порог ступила туфля, попав в полосу закатного света, взгляд Франциска скользнул по колодке, в которую была втиснута пухлая нога, вскарабкался по замшелым складкам рюшчатого подола, изучил расплывшиеся бока, распиравшие платье, попытался отыскать над воротом шею, но не обнаружил ни единого намека на оную. Прямо из покатых плеч вырастало рыхлое красное лицо – и, едва бросив на него взгляд, Франц понял: если ему вдруг придется целовать тетушку Мюриель, он сделает это только под дулом ружья. Он смотрел ей прямо в глаза и вдруг сообразил, что делать это так нарочито и дерзко не стоило, но было уже поздно.

Маленькие глазки тетушки, спрятанные в дряблых щеках, неожиданно блеснули и впились во Франца в ответ. Осмотрев мальчишку с головы до ног и задержав взгляд на его коленках («Черт, надо было получше стряхнуть пыль»), тетушка сощурилась и по-змеиному раздула ноздри.