Характерным выразителем тогдашних настроений становится Александр Первый, который вообще был личностью чрезвычайно характерной для своей эпохи. В эти годы он испытывает внутреннее потрясение. «Пожар Москвы пробудил мою душу, и суд Божий на ледяных полях наполнил мое сердце теплотою веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога»[25], – говорил император. Особые чувства испытал государь во время благодарственного молебна, отслуженного в центре Парижа. Он описал его в письме князю А. Н. Голицыну, и этот эпистолярный документ как нельзя лучше передает настроения не только императора, но и, думается, многих русских людей. «Торжественна была эта минута для моего сердца, – делился с Голицыным своими переживаниями Александр Павлович, – умилителен, но страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство, для того чтобы на земле иноплеменников, столь недавно еще так нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства мятежного принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу… Русский царь по обряду православному всенародно молился вместе со своим народом и тем самым как бы очищал окровавленное место растерзанной царской жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели, оно невольно влило благоговение в самые сердца французов»[26].

Мы видим, как высоко понимает теперь Александр свою миссию: он орудие Промысла, призванное противостоять беззаконию. Слово «Провидение» одно из самых частых в его письмах того времени. Такие настроения царя перекликаются с общим духом эпохи. Ведь именно в эти же годы слагается «История» Карамзина, пронизанная верой в Промысл Божий, действующий в истории. Тема благого Промысла проходит через все творчество Жуковского – важнейшего поэта начала XIX столетия. «Мой дух, доверенность к Творцу!» – восклицает Батюшков в стихотворении 1815 года «Надежда». Признание «невидимой руки, которая движет миры и атомы», становится неотъемлемой частью его мировоззрения. События 1812 года легли в основу и духовного мира Пушкина, который пришел в итоге к тому же провиденциальному взгляду на историю. «Я не хочу другой истории, кроме той, которую дал нам Бог», – писал он 19 октября 1836 года Чаадаеву, и тогда же, оглядываясь на годы своего отрочества и вспоминая годы войны с Наполеоном, он писал:

Глубокое чувство таинственности человеческой истории, присутствия в ней сокровенных сверхчеловеческих сил звучит в этих строках.

Обобщая рассуждения о духовном значении исторических событий Александровской эпохи, приведем слова А. И. Яцимирского из его очерка о мистической литературе того времени. «Успехи Бонапарта, – писал исследователь, – уничижение и бедствия соседних народов, тревожные слухи о готовящемся походе грандиозной армии “нового антихриста” на Россию, неудачи русских на первых порах – и неожиданные результаты этого “победного шествия”… Оставление Москвы, полный разгром “двунадесяти языков”, торжество русского народа, слава Александра, как освободителя Европы, – все это внушило мысль о провиденциальной и всемирно-исторической роли России, о торжестве какой-то высшей силы над замыслами дерзких “сынов персти”. Смирение перед Промыслом и вера в чудесное вмешательство Его звучат в словах надписи на медали, выбитой по окончании войны: “Не нам, не нам, но имени Твоему”. Крушение колосса, гордого апокалиптического “всадника на белом коне”, который поставил свое имя рядом с именем Бога (медаль Наполеона с надписью: “Тебе небо, мне – земля”), еще больше оттеняет мысль о бренности земной славы, о тщетности человеческих сил пред мощью Неведомого. Такова почва, на которой суждено было на время воскреснуть… мистицизму»[28].

Действительно, Александровская эпоха становится временем пробуждения мистических исканий. И если век Екатерины был скорее веком вольтерьянства, то эпоха ее внука совсем иная. Почти все культурные деятели этого периода хоть и начинали нередко с привитого в отрочестве через чтение французской литературы вольнодумства, однако чаще всего позже приходили к глубокому и прочному религиозному мировоззрению. Видим мы это даже и на примере таких радикальных политических деятелей, как Рылеев, рассказ о духовном перевороте которого у нас еще впереди.

Мистические увлечения того времени подчас вступали в конфликт с традиционной религиозностью. Не без поощрения со стороны императора в России начинают активно действовать разного рода европейские мистики. Формируются странные религиозные образования вроде кружка Татариновой – светской дамы, в петербургском доме которой проходили чуть ли не хлыстовские радения с ожиданием особого излияния Духа. Переводятся и публикуются ультрапротестантские мистические книги. Основная идея тогдашнего мистицизма состояла в так называемой внутренней церкви. Человек, по мнению мистиков, может соединиться с Богом, минуя всякие внешние обряды и формы, и подлинные верующие могут быть в любой религии: и в магометанстве, и в язычестве, и в христианстве. Все те, кто обладает чистым сердцем и настоящим живым знанием Бога, составляют эту внутреннюю церковь, хотя по внешности они могут принадлежать к совершенно различным вероисповеданиям. В сердцах этих людей созидается нерукотворенный храм, куда и вселяется Христос, и душа, таким образом, возрождается и получает возможность общения с Богом-Отцом. Так понимаемое мистиками христианство существовало, по их мнению, от сотворения мира. И с точки зрения некоторых из них, внешняя церковь, начало которой они возводили к временам Константина Великого, может быть даже помехой, препятствием на пути к Богу. Конечно, мало кто из тогдашних людей полностью разделял такую точку зрения. Чтение немецких мистиков не мешало более ревностному, чем прежде, участию в церковной жизни. Но все же религиозность того времени приобретает несколько искусственный экстатический оттенок.

Характерной фигурой в этом смысле был Александр Федорович Лабзин (1766–1825), воспитанник московских масонов-розенкрейцеров, тех самых, у которых проходил свои университеты Карамзин и в ряды которых вступил Новиков. Он был одним из вдохновителей возрожденного в Александровскую эпоху масонства, а также переводчиком мистических книг под забавным псевдонимом «Угроз Световостоков» и издателем журнала «Сионский вестник». Журнал этот выходил дважды (сначала в 1805–1806 годах, потом в 1817-1818-м). Оба раза он был закрыт за слишком смелые с церковной точки зрения высказывания, но при этом его читали в обществе, в духовных учебных заведениях и даже монастырях.

Журнал «Сионский вестник» был весьма интересным и показательным изданием. Это первый в России исключительно религиозный журнал, издаваемый светским лицом, и общий дух его был связан с настроениями Александровской эпохи. Лабзин, очевидно, не хотел обращать внимание на межконфессиональные различия и охотно сообщал новости как католического, так и протестантского мира, подчеркивая особую значимость личного религиозного чувства, а не той или иной конфессии. В одном из номеров он повествует о французской актрисе, которая оставила свое ремесло, стала горячо верующей и постриглась в монахини. В другом мы встречаем рассказ о проповеди протестантских миссионеров в Африке, где двум миссионерам удалось привести к вере и крещению негра, приговоренного к смертной казни за убийство ребенка. Он был казнен, но перед казнью совершенно изменился и шел к смерти со словами: «Спаситель мой! Помилуй меня, грешного!» Кроме того, в журнале уделено большое внимание так называемому «практическому благочестию», то есть делам милосердия, которые имеют, по мысли Лабзина, важнейшее значение в духовной жизни человека. Он приводит множество случаев проявления милосердия и призывает к нему самих читателей. Воспитанный московскими масонами-розенкрейцерами, которые были большими врагами просветительской философии, Лабзин нередко выступает как борец против вольнодумного миросозерцания. «Вольтер и подобные ему просветители, – читаем мы в первом номере журнала за 1805 год, – наводнили Европу множеством безбожных и развратных книг, дабы разбить главу христианства… По мере распространения так называемого просвещения должно расширяться и противодействующее оному озарение высшим светом»[29]. Лабзин настроен на решительную борьбу с безрелигиозным сознанием, но при этом с большим уважением относится к остальным религиям, считая, что всякое верование имеет отблеск истины. Журнал Лабзина проникнут идеями веротерпимости, лояльного отношения к людям других взглядов, при этом сам издатель и журналист был человеком достаточно жестким, если не сказать деспотичным. С. Т. Аксаков в своих воспоминаниях о встречах с мистиками Александровской эпохи рисует жутковатый портрет Лабзина. Он предстает перед нами авторитарным руководителем своеобразной секты, который, например, заставляет играть в домашнем спектакле одного из своих адептов, несмотря на то что у последнего за несколько часов до этого умер отец. «В обращении его с “братьями”, – писал Аксаков, – слышен был тон господина, а “братья” относились к нему почтительно, как к существу высшей природы»[30].