Отец Марк кивнул:
– Мне казалось, когда мы поем гимны, мы зовем Его спуститься к нам. Конечно, мы именно это и делали – взывали к Нему. Но Его буквальное присутствие согревало.
Мужчины пожали друг другу руки. Майлз уже переоделся в заляпанную краской одежду, но за работу еще не принялся, и рука у него была сухой. Небо, пока он добирался из ресторана к церкви, угрожающе потемнело.
– Сам Господь всего в нескольких этажах от нас… так близко.
– А я как раз думал, как башня далеко от нас, – признался Майлз. – Правда, я размышлял о покраске.
– В этом вся и разница, – заметил отец Марк.
– На самом деле я размышлял не столько о покраске, сколько о том, как бы не рухнуть с этой высоты.
Любопытно, подумал Майлз. В детстве его, как и отца Марка, радовала воображаемая близость к Богу, тогда как взрослые люди – возможно, потому, что их помыслы редко бывают чисты, – находят утешение в отдаленности Всевышнего. Хотя Майлз не назвал бы свои помыслы нечистыми, он предпочитал представлять Господа всеблагим, а не всезнающим. Ему нравилось воображать Бога похожим на свою мать, нагруженным слишком многими обязанностями и слишком измотанным, чтобы ни на секунду не спускать глаз с шустрого мальчонки, но из любви к ребенку и боязни за него при каждом удобном случае проверявшим, как он там. Разве это так уж глупо? У Господа наверняка имеются и другие проекты, кроме “Человека”, как и у родителей куча дел, кроме воспитания детишек. В воображении Майлза Господь, улучивший наконец минутку вновь обратить внимание на детей своих, качает головой и бормочет: “Боже правый, опять они чудят”. Задерганный Господь и, наверное, ошарашенный тем, сколь многие из чад его влезли на деревья с тех пор, как он в последний раз бросал на них заботливый взгляд. Господь, что ладонью зажмет приоткрывшийся рот – из страха за ребенка: силы небесные, пацан вот-вот себя покалечит! Господь, который вдруг, сам того не ожидая, испытывает гордость: аллилуйя, мальчик и впрямь верхолаз!
Забывчивое, витающее в облаках божество, признавал Майлз. Впрочем, когда Господь обращает пристальное внимание на своих проказливых детишек, они обычно заняты кое-чем похуже, нежели лазание по деревьям.
Если такой Бог и существовал и если он когда-либо опасался, как бы Майлз ни причинил себе вреда, теперь ему уже не о чем волноваться. Сколь бы многообещающим ребенком Майлз ни был, ни одной вершины он так и не покорил, и теперь, в сорок два года, он так боялся высоты, что подолгу топтался у стальных дверей стеклянных лифтов, подавляя желание уйти прочь и мешая другим войти в кабину.
– Мы же договорились, башня – не твоя забота, – сказал отец Марк.
– Вроде договорились.
Изначально идея Майлза состояла в том, чтобы самому покрасить здание церкви, а на башню кого-нибудь нанять и таким образом сэкономить приходу кучу денег, но оба подрядчика, с которыми он разговаривал насчет покраски башни, запросили за работу столько, сколько стоило бы выкрасить церковь целиком. Рассердившись на Майлза, намеревавшегося взять на себя легкую и безопасную часть работы, они дали ему понять: то, чего не хочет делать он, не хочет никто, а значит, придется раскошелиться. Их правота была для Майлза как удар под дых.
– Беда в том, – признался Майлз своему другу, – что каждый раз, когда я смотрю вверх, чувствую себя виноватым.
– А ты не смотри вверх.
– Отличный совет от духовного лица, – сказал Майлз, снова задрав голову, и в этот момент почувствовал, как на щеку упала капля.
Отец Марк тоже поднял голову, и на него тоже закапал дождь.
– Идем в ректальный дом, выпьем по чашке кофе, – предложил он. – Заодно расскажешь о своем отпуске.
С тех пор как младшеклассник Майлз перепутал “ректорский” с “ректальным”, отец Марк – хохотавший до слез вместе с Грейс Роби – предпочитал этот детский термин, хотя порой он был не совсем уместен. К примеру, тогда же, в начале лета, по окончании мессы отец Марк пригласил прихожан “угоститься лимонадом в компании с ним и ректором отцом Томом на лужайке за ректальным домом”. Ректорский дом при Св. Екатерине был одним из любимейших мест Майлза. Там было уютно и солнечно круглый год, тепло зимой, прохладно летом, но, возможно, благодарить за это следовало отца Тома – ныне пенсионера, по-прежнему проживающего в ректорском доме, – он никогда не пускал туда детей. Впрочем, мать Майлза тоже никогда не приглашали в гости, так что недоступность, вероятно, добавляла этому “ректальному” привлекательности. Все комнаты на первом этаже были просторными, с высокими потолками и большими окнами без занавесей, что позволяло прохожим подглядывать иногда за жизнью и бытом привилегированных обитателей дома. В столовой, окнами выходившей на улицу, за дубовым обеденным столом могли поместиться человек двадцать, однако когда Майлз с матерью субботними вечерами после исповеди проходили мимо, то в столовой они видели лишь отца Тома, величественно восседавшего во главе стола, и хлопотавшую вокруг него экономку миссис Домбровски. В то время в доме проживали два, иногда три священника, но по субботам отец Том любил ужинать рано, не дожидаясь, пока пастор помоложе и рангом пониже управится с возложенной на него обязанностью исповедовать по вечерам. Мать Майлза каждый раз, минуя окна ректорской столовой, роняла: “Как это грустно”, Майлз же не видел ничего особенного в происходящем и не мог понять, что так расстраивало его мать. К тому времени, когда они возвращались домой, отец Майлза, прикончив сэндвич, уже направлялся пешочком к ближайшему питейному заведению.
Юному Майлзу запретный ректорский дом, до краев наполненный теплом и светом, деревом и книгами, казался принадлежавшим иному миру, и Майлз полагал, что священники наверняка люди очень богатые. Очарованность этой профессией долго не покидала его. В старших классах он всерьез подумывал о духовном сане, а позднее иногда спрашивал себя, не упустил ли он свое призвание. Жанин задавалась тем же вопросом. В ее понимании любому мужчине с таким же сексуальным пылом, как у Майлза Роби, лучше сразу принять обет безбрачия – и дело с концом, вместо того чтобы разочаровывать бедных несчастных девушек вроде Жанин.
С отцом Марком Майлз никогда не пил кофе в столовой, так восхищавшей его в детстве, друзья предпочитали кухню с уютным закутком, отведенным для завтраков и напоминавшим такие же закутки со столиками и мягкими скамьями в “Имперском гриле”. Отец Марк водрузил блюдо с печеньем на пластиковый стол и налил им обоим кофе. Сентябрь только начался, но воздух, проникавший сквозь тюлевые шторы, уже был осенним. Дождь прекратил моросить, стоило приятелям войти в “ректальный” дом, тучи, однако, не рассеялись. Сумерки наступали все раньше, укорачивая время, годное для покрасочных работ. Обычно Майлзу удавалось уйти из “Гриля” до трех, но пока он переодевался и устанавливал лестницу, проходило не менее получаса. В пасмурные дни к шести часам дневной свет мерк и работу приходилось заканчивать. Впрочем, главным виновником медленного продвижения малярных работ был не укорачивающийся день, но длительные беседы за кофе с отцом Марком, усаживавшимся на диванчик напротив Майлза.
– Судя по твоему виду, отпуск пошел тебе на пользу, – заметил отец Марк.
– Так и есть. И в бухте Винъярда имеется симпатичная церквушка. Я ездил туда на утренние мессы. А что еще лучше, Тик составляла мне компанию.
В разводе родителей одно хорошо, заявила однажды Тик, теперь ей, по крайней мере, не надо ходить в церковь, поскольку мать переметнулась из католицизма в аэробику. Тик причисляла себя к агностикам, чья философия позволяла ей спать по воскресеньям допоздна. У Майлза хватало ума не тащить ее силком в церковь, и в отпуске он на нее не давил, и тем приятнее ему было, когда она, полусонная, вылезала из постели, чтобы ехать с ним. К концу мессы Тик окончательно просыпалась, и, угостившись маффинами в уличном кафе, они отправлялись обратно на побережье к Питеру и Дон, чтобы проваляться остаток дня на пляже. Вернувшись в Мэн, Майлз спросил дочь, не собирается ли она вновь ходить на мессы, коли уж за неделю снова к этому привыкла, но Тик покачала головой. На Мартас-Винъярде, сказала она, как-то легче верить в Бога или хотя бы в возможность его существования, чем в Эмпайр Фоллз. Майлз понимал, что она имеет в виду и откуда берется ее горькая ирония. Добрую половину автомобилей на парковке у винъярдской церкви составляли “мерседесы” и “лексусы”. Неудивительно, что их владельцы верили в Бога и райские небеса.
