Но лошади почему-то не вырывались…

Колесница поехала медленнее.

– Тьфу ты, здесь придется ползти как черепаха – того и гляди собьешь носилки с каким-нибудь идиотом, – сквозь зубы процедил Нахт.

Они ехали по мощеной площади в центре города.

– Слушай, Нахт, – неуверенно спросила Неферт, косясь на руки брата. – А почему ты так держишь вожжи?

– Как это – так? – не поняв, переспросил он.

– Ну – так… Лошади не вырвутся? Разве их не надо сильно-сильно держать?

Нахт расхохотался.

– А еще говорила «не боюсь»… Знала бы ты, змейка, сколько новобранцев я как раз по рукам и отходил плеткой из гиппопотамовой кожи за то, что они пробовали это делать, не «сильно-сильно», а хотя бы чуть-чуть!

– А почему?

– Почему? Запомни, змейка, хотя я, право слово, понятия не имею, какой прок в таких знаниях девочке… – они ехали по главным кварталам Фив – быстро, но все-таки не очень. – Верхом ли, на колеснице ли – хорошим наездником будет только тот, кто ничем не цепляется за лошадь. Трус думает, что удержится в седле, если схватится покрепче… Мальчишке, который садится на лошадь, это можно простить один раз. Если это повторится – он может стать чиновником или кем угодно, но не тем, кто подчинен суду чести.

– Нахт, что такое «суд чести»?

– Ну, змейка, это я тебе расскажу как-нибудь в другой раз…

– А что же тогда не дает упасть хорошему наезднику?

– Равновесие и только равновесие, змейка. Его надо чувствовать, как чувствуешь холод и жару.

– Но ведь у наездника должны быть сильные ноги?

– Не то слово…

– И руки!

– Все должно быть сильным, змейка, вдобавок очень сильным. Но только, – лицо Нахта неуловимо изменилось, – сила не должна быть глупой и грубой. А вот струсила ты зря.

– Я не трусила!

– Рассказывай. Ладно, держись – здесь уже можно набрать скорость. Хай-е-е!

И колесница снова оторвалась от земли. Больше Неферт действительно ничего не боялась – хотя лошади мчались еще быстрее – так быстро, что уже ничего нельзя было различить по сторонам.

– Ну что, понравилось? – колесница опять стояла у нижних ворот.

– Да, очень-очень-очень! – взволнованно ответила Неферт. – Ведь самое лучшее на свете – это все, что опасно, правда, Нахт?

– Опасно? – Нахт с недоумением взглянул на Неферт. – Выкинь это из головы. Со мной в колеснице ты в такой же безопасности, как дома среди своих игрушек.

Неферт бросила в курильницу еще одно зернышко.

Какими странными были эти дни! Самым странным в них было то, что отец и мать, и подруги, и все люди, прежде дорогие Неферт, словно куда-то исчезли. На самом деле они никуда не исчезали: Неферт, как обычно, встречалась с ними каждый день, разговаривала и занималась повседневными делами – и все-таки их не было. А Нахт был – причем даже тогда, когда не был… Неферт словно переселилась в тот мир, который ворвался в дом с появлением Нахта: ворвался, как ветер Сетха, как дыхание войны… Это был очень страшный мир – и все же Неферт не хотела никакого другого.

«Нахт, а откуда у тебя эти шрамы на сгибе локтей?» – спросила она в одну из утренних встреч в саду (встречи эти, так же как и поездки на колеснице, сделались их тайным обыкновением).

«А, это… – с ленивым пренебрежением спросил Нахт, даже не бросив взгляда на отметины, белыми полосками выделяющиеся на его загорелых руках. – Да так, памятка об одной истории».

«Расскажи, ну расскажи, пожалуйста!»

«Было б о чем рассказывать, змейка… Был один князек шасу по имени Муталу, с которым у меня водились кое-какие счеты…»

«И что?!»

«Да ничего… Я попался, как дурак. Мы месяц сидели в лагере без дела, а тут я сторговал у кочевых арабов необъезженного жеребца-двухлетку. Ну и начал его объезжать от нечего делать. Вот и напоролся с утра на их шайку – довольно далеко от лагеря. Жеребенка подо мной тут же сняли из лука – пропала вся работа. А со мной так спешить им было не с руки…»

«И что?!»

«Да ничего. Я ж даже оружия с собой не взял, отбивался, конечно, как мог, поясным ножом – но их ведь человек двадцать… Скрутили, как миленького. Пальмовыми веревками. Особенно Муталу суетился на радостях».

«А ты?!»

«Что я? Только и мог, что мышцы напрячь, пока связывали. Ну чтоб потом ослабить. А эта компания давай спорить, что б со мной такое лучше сделать. Кто прикопать живьем предлагает, кто что… Наконец нашлись – отворили жилы и оставили загорать. Напоследок, понятно, обменялись мы любезностями не для твоих ушей».

«Нахт, как же ты остался жив?!»

«А очень хотелось, змейка. Конечно, положение было не блеск. Кровь в песок хлещет, солнце жарить начинает… Ну ничего. Подождал немного, чтобы веревки на руках от крови набухли – они мокрыми не такие крепкие… А потом дотянулся кое-как и перегрыз их зубами. А дальше уже проще пошло. До лагеря вот трудно было добраться – слабый был, как котенок. Очень много крови вышло, да еще жара…»

«Какая сволочь этот Муталу!»

«Во-первых, не ругайся, это не женственно, во-вторых, никакой уж особой сволочью он не был, а его претензии ко мне были в известном смысле обоснованы».

«А дальше, что было дальше…»

«Дальше? Приезжают они вечером с повозкой за своими покойниками – на коня-то покойника, понятно, не навьючишь…»

«Каким покойниками?»

«Как какими? Ясно, теми, что я ножом уложил… А тут сюрприз. Муталу, кретин, сперва решил, что меня духи уволокли, а веревочки оставили. Потом очухался – стал у шатра на ночь особо стражу выставлять».

«А ты?»

«Что я? Десять дней валялся в палатке и ел финики – лучше всего от потери крови. А через несколько дней нашего махора скорпион клюнул. И приходит приказ – пересчитать посты. Я и вызвался вместо него ползти – чтобы заодно и свои дела сделать. Сперва пересчитал, а потом и в центр лагеря пробрался. У входа в шатер впрямь двое стражей носами клюют. Умно придумал, нечего сказать! Я с другой стороны зашел да тонким ножичком еще вход прорезал. Специальный – для своего визита. Когда он проснулся, я уж ему кляп в глотку заколотил. Ему, конечно, не надо было особо объяснять, зачем это я на огонек заглянул».

«А зачем?»

«Да в общем, не за тем, чтобы ему медовую коврижку подарить. Ты очень странная маленькая змейка. У тебя ноздри дрожат и щеки разгорелись – взрослых девушек так волнуют любовные речи, как тебя такие рассказы. Кстати, не могу понять, как ты умудряешься из меня их вытягивать. Терпеть не могу болтать на эти темы, а уж с ребенком твоего возраста…»

Возраст… Неферт взяла зеркало и, пододвинув поближе алебастровый светильник, погрузилась в темную бронзовую глубину. Это зеркало было отполировано очень хорошо, но все же недостаточно хорошо для того, чтобы в нем можно было разглядеть будущее. Приходилось довольствоваться настоящим. Настоящее открывало ей внимательное лицо девочки с мягкими и черными, вытянутыми к вискам, но в то же время не узкими глазами египтянки. Тяжелая масса черных косичек спадала на ее плечи. Да, по длине это были именно косички, а не косы. Одна из них – совсем короткая и заплетенная вперед – сейчас обратила на себя особое внимание Неферт, ведь если бы ее не было… Но она есть. Правильный и нежный овал лица, но вот губы… Эти полураскрытые губы хранят забавное выражение, какого никогда не бывает у взрослых девушек. По-детски забавна и неопределившаяся линия носа.

Ей девять лет. До достижения брачного возраста остается, самое маленькое, три года. Три года! Треть от той жизни, которую она уже прожила!

Косичка наводила на более утешительные мысли. Когда-то такие косички носили только дочери фараонов. Теперь их носит всякая знатная девушка.

Неферт, к удивлению отца проявляющая уже два дня самое прилежное внимание к изучению истории собственного дома, знала, что ее род, не состоя ни в каком родстве с царствующей ныне династией, является боковым ответвлением предыдущей, следовательно, в ее жилах течет некоторое количество божественной крови.