Эта книга посвящается рядовому Генри Тенди, кавалеру Креста Виктории[1].

И вот почему. Когда я пишу книгу, то чаще всего за основу беру историю из чьей-то жизни – записанную или пересказанную, – а в этой книге правды даже больше, чем в других. Майкл Форман надоумил меня насчёт Уолтера Талла, первого темнокожего офицера в британской армии, – и его невероятная судьба вдохнула жизнь в книгу «Медаль для Лероя». Как-то раз мне повстречался ветеран Первой мировой, который в войну присматривал за лошадьми, – в результате увидел свет «Боевой конь». В музее Ипра[2], в Бельгии, я наткнулся на официальное армейское уведомление тоже времён Первой мировой: мать одного солдата информировали, что её сын расстрелян за трусость, – так появился «Рядовой Писфул». Однажды на глаза мне попалась медаль в память о затоплении «Лузитании» в 1915 году[3] – и это побудило меня написать книгу «Слушай Луну» о девочке, чудом выжившей в той катастрофе.

Мои книги вроде бы вымысел, но вымысел, уходящий корнями глубоко в историю. Вымысел, вдохновлённый настоящими судьбами настоящих людей, которые сражались и нередко погибали в войнах. Они жили давным-давно и совсем не так, как живём сейчас мы. Они часто сталкивались с ужасными и грозными опасностями и вели себя при этом невообразимо мужественно. И чтобы книжка вышла достойной этих людей, мне, как писателю, надо очень живо представить, каково им приходилось. Попробовать в своём воображении прожить такую же героическую жизнь.

Когда Доминик Кроссли-Холланд, продюсер исторических программ на BBC, поведал мне удивительную историю Генри Тенди, солдата Первой мировой войны, у которого было больше наград, чем у любого другого, мне стало интересно. Мне захотелось разузнать поподробнее, кто он такой и чем знаменит. Я не стал, конечно, писать его научную биографию – её уже написали до меня. Мне, скорее, хотелось впустить Генри Тенди в книжку, сделать его историю частью истории, придуманной мною. Это книга о мужестве и о выборе. О том, как иногда поступить правильно означает сделать нечто очень неправильное.

Поскольку Генри Тенди играет здесь такую важную роль, я решил поместить в конце его настоящую биографию.

Майкл Морпурго,

16 февраля 2015 года

Поезд всё не отправлялся и не отправлялся. Я уже боялся, что мы вообще никуда не поедем. Я был с мамой. И я устал. Рука у меня под гипсом и ныла, и зудела – всё разом. Мама уже вовсю постукивала спицами – стук-стук. Она вязала, словно и не задумываясь. Мама всегда так: где ни присядет, тут же давай что-нибудь вязать. Сейчас это были носки для папы.

– Всё стоим и стоим, – вздохнула мама. – И что там у них? Вон часы на платформе, времени уже первый час. Хотя, понятно, чего ещё ждать в нынешние-то дни. – И вдруг она сказала кое-что странное, я даже удивился: – Барни, если я вдруг засну, ты постереги чемодан, ладно? А то в нём всё наше добро – ну как стащат. Так что ты поглядывай на полку с багажом, мало ли что.

Я так и не понял, к чему это она. Кто его стащит-то, наш чемодан? В купе рядом с нами никого не было. Но вдруг вошёл какой-то дяденька и громко хлопнул за собой дверью. Нам он ничего не сказал и, кажется, вообще нас не увидел, а просто снял шляпу, пристроил её на полке рядом с нашим багажом и уселся напротив. Потом он глянул на часы, взял газету и скрылся за ней. А спустя какое-то время дяденьке пришлось газету отложить, чтобы высморкаться, – вот тут-то он и заметил, что я на него таращусь. И кивнул мне.

Я сразу обратил внимание, какой он весь опрятный: туфли начищены до блеска, усы – волосок к волоску. Ну и ещё воротничок с галстуком. Я решил, что такой-то чистюля вряд ли стащит мамин чемодан. И ещё в дяденьке было что-то очень знакомое. Как будто я его раньше встречал. А может, и нет. Может, это из-за того, что он был примерно одних лет с дедушкой. Смотрели они с дедушкой похоже – вроде как испытующе.

Но незнакомый дяденька очень уж был аккуратный, чего про дедушку никак не скажешь. Дедушка мой – настоящий растрёпа; на голове у него вечно всё взлохмачено, хотя и лохматиться там особо нечему. Лицо и руки у него всегда чумазые, даже если он помоется. Это потому, что он развозит уголь. А у этого дяденьки и руки были чистые, и ногти ухоженные – да и сам он был чистый и ухоженный с головы до пят.

– Ну как, сынок, прошёл я инспекцию? – осведомился он и посмотрел на меня очень выразительно.

Мама слегка ткнула меня локтем и извинилась за мою невоспитанность, а потом обратилась ко мне:

– Сколько раз я тебе говорила, Барни: невежливо так глазеть на людей. Немедленно попроси извинения у джентльмена.

– О, не переживайте, миссус[4], – улыбнулся дяденька. – Мальчишки и есть мальчишки. Я ведь тоже таким был, хоть и давненько. – Он чуточку помолчал и спросил: – Извиняюсь, миссус, а это ведь лондонский, правильно? На одиннадцать пятьдесят?

– Хотелось бы верить, – ответила мама и ещё раз меня толкнула, потому что я продолжал глазеть. Ничего не мог с собой поделать.

Станционный смотритель прошёл мимо нашего окна; он махал зелёным флажком и свистел в свисток, и от этого щёки у него надувались, а лицо делалось совсем круглым. «Как розовый воздушный шарик», – подумал я. Наконец поезд запыхтел и медленно, словно нехотя, тронулся с места. Мы поехали.

– Ну слава богу, – сказала мама.

– Ничего, если я окошко чуть приоткрою, миссус? – спросил дяденька. – Люблю, чтоб свежо.

– Да на здоровье, – откликнулась мама. – За свежий воздух денег не берут.

Дяденька дотянулся до окна, опустил раму на пару делений на кожаной полоске и уселся назад. Он снова поймал мой взгляд и в этот раз улыбнулся.

– Тебе, верно, девять? – поинтересовался он.

За меня ответила мама:

– Десять. Маловат он немножко для своих лет. Ну да ничего, быстро вытянется. А куда ему деваться? Ест-то он за себя и за всю Англию. Уж не знаю, куда в него столько влезает.

Мама говорила обо мне в точности как дедушка о своих кабачках – без умолку, радостно и гордо. Так что я, в общем-то, не возражал.

Поезд набирал скорость, уже не тащился, а бодро бежал вперёд. И голос у него стал довольный: ту-дух-ту-дух, ту-дух-ту-дух. Мне всегда нравился этот голос, этот ритм. Мы все молчали. Наш попутчик вернулся к своей газете, а я уставился в окно на тянувшиеся снаружи разбомбленные улицы. Я думал о дедушке, о его кабачках и огородике[5], который весь разнесло во время ночной бомбёжки пару дней назад[6]. Дедушка стоял и смотрел на то место, где недавно ровными рядками росли его капуста, и лук-порей, и пастернак. А сейчас на этом месте зияла воронка. Если дедушка что и содержал в порядке, так только огородик. В нём была вся дедушкина жизнь.