Шейх Саид, с остекленевшими невидящими глазами, стоял, не пытаясь спастись, а быть может, и, не осознавая угрозы, лишь тихонько и странно ритмично покачивался взад-вперед.

Слободан вытащил револьвер.

Что самое странное – между ними так и не вспыхнуло той близости, которую зажигает ненависть. Они, кажется, могли бы пройти друг сквозь друга, двигаясь каждый в пространстве своего сна. Но сновидение Слободана было ярким и легким. Сон шейха Саида, между тем, был немыслимым до холодного пота кошмаром.

Но когда тело шейха рухнуло затылком на ковер – между опрокинутым табуретом и осколками керамической вазы, Слободан проснулся. Со странным разочарованием посмотрел на оскаленное все в том же злобном недоумении лицо с небольшой дыркой над левой бровью. В самом деле – ничего общего с тем, о чем он мечтал столько лет. Так, небольшая брезгливость, словно дотронулся голой рукой до таракана, и легкий холодок на сердце.

– Соня, Вам не кажется, что Вы немножко приврали? – Слободан говорил теперь по-русски свободно и легко, словно и не было многолетнего перерыва. – Ну, сгустили самую малость краски?

– Да что ж вы все, в покер никогда не играли? Немножко блефа иной раз помогает красиво поставить точку над «i». Ладно, Дворец Правосудия уже наш, зато близ Консьежери еще постреливают. Слышите? Выстрелы в самом деле потрескивали в темноте за окнами, слабо, не громче сверчков, уж очень хорошо поглощали шум современные, с двойными стеклами, рамы.

– Будет чертовски обидно, если пойдут бомбить с самолета, – майское утро было прохладным, и Жанна подняла воротник ветровки. Ее щеки и кончик носа порозовели, дымчато-серые глаза были изрядно сонными, – Вдруг по Нотр-Дам попадут?

– Не пойдут и не попадут, – уверенно ответил Эжен-Оливье. – Ситэ-то – пятачок. Вот именно, если по нему лупить, во что-нибудь да попадешь. А сколько у них всякого добра в Консьежери, во Дворце Правосудия, везде? Они не применят даже артиллерии, до той поры, покуда не обнаружат, что у нас она есть. Горстка повстанцев таких потерь не стоит, ведь они все одно нас вышибут за сутки. Знай они главное, да, никаких бомб бы не пожалели, никаких снарядов, да узнать раньше времени им неоткуда.

– Да, здорово, что Нотр-Дам снова станет взаправду Нотр-Дамом, – просияла Жанна. – Думаю, будь собор человеком, он захотел бы ради одного такого дня умереть. Я бы на его месте захотела.

Они шли мимо Дворца Правосудия, шли среди бела дня, во всяком случае, среди раннего утра, беспечно шли с Калашниковыми через плечо по самому-самому центру французского ислама, и ветерок шевелил пушистые волосы Жанны. Ради одного этого мне не жаль умереть десять раз, подумал Эжен-Оливье. Значит, стоит ли жалеть о соборе? Она права. Собор не просто мог бы чувствовать то же самое, будь он человеком, он и сейчас так чувствует, его камни не могут быть уж вовсе неживыми. Около здания Европола громоздилась батарея ящиков со «Стингерами»: среди хлопотавших вокруг макисаров Эжен-Оливье, конечно, увидал нескольких знакомых, например Мориса Лодера, угрюмого даже в такое веселое утро парня, в прошлом году потерявшего в гетто мать, когда их семью взял в оборот местный имам. Тогда-то он и подался в Маки, до того мать же и жалел. Сам он в тот день уцелел чудом, накануне угодил в местную больничку с аппендицитом. Кажется, у него еще младший брат был, пропал, конечно. Наверное Эжен-Оливье не знал, расспрашивать не принято, у каждого свои утраты, нету такого человека, у кого б их не было.

Эжен-Оливье махнул рукой. Морис не заметил, он внимательно следил за инструктажем.

– Хорошо, как летом на курорте, – уронила Жанна. – Как думаешь, долго еще нам так вот загорать в тишине?

– Часа два, не меньше, – не сразу ответил Эжен-Оливье. – Сейчас они ничего не предпринимают, понятно, опешили. Надо думать, просто оцепили подступы к мостам, а сами совещаются до полного протирания штанов. На всех уровнях.

– Месса должна начаться раньше полудня, а сейчас половина девятого. Знаешь, а может, и не так много наших положим, может статься, и мессу в Нотр-Дам спокойно поглядим. Ох, если б сарацины раньше часа не раскачались штурмовать!

Как это, оказывается, просто, разговаривать с ней и идти рядом. И глупо было нарочно сочинять, о чем бы таком загнуть, надо просто быть самим собой. Идти бы так сто лет, но навстречу уже бежит Жорж Перну, старший по подразделению.

– А ты чего груши околачиваешь, Левек?

– Так Ларошжаклен поставил патрулировать вторую линию баррикад.

– Сейчас снимаем половину народа с баррикад, не слыхал, что ли, про загвоздку? Уцелевшие флики засели как раз в соборе, в самом здании и на квартире имама. Простреливают подступы, в том числе с крыши.

– Дерьмо!

– Кто спорит. Дуй под начало Роже Берто, они вправо от главного входа. А ты, Сентвиль, оставайся при баррикадах. Да, возьми вот мобильник, обращаться умеешь?

– Шикарный, – Жанна поймала на лету телефон. – С флика снял?

– Ну. Пинкода вроде нет, но на всякий случай ты его не отключай. Если начнут стягиваться к штурму, набери Ларошжаклена, его номер я там первым поставил.

– Заметано, – Жанна, на бегу подбрасывая на ладони новую игрушку, помчалась вприпрыжку в сторону Нового моста.

– Ты того, не слишком там выпендривайся! – не удержавшись, крикнул вдогонку Перну. – Горе с ней.

Эжен-Оливье хмуро кивнул, не добавлять же вслух, что с таким горем и не нужно никакого счастья.

– Ну сделайте же что-нибудь!! Как будто нельзя снести эти баррикады?! Кто вообще такое допустил?! Высадите десант, подведите, что ли, флот, кафиры сейчас пойдут на нас штурмом! Да скорее же вы там, не понимаете, что ли?!

– Делается все, что возможно, почтеннейший Мовсар-Али. Но Вы ведь не хотите случайно пострадать от наших необдуманных действий?

– Я не хочу пострадать и от вашего обдуманного бездействия! Я ни в каком случае не должен пострадать, я вам не кто-нибудь, а имам мечети Аль-Франкони! Офицер, Вы понимаете хотя бы, чем лично для Вас чревато не уберечь меня?!

– Делается все возможное. Выходите на связь при всех изменениях обстоятельств.

Касим с облегчением положил трубку. Высокий голос имама продолжал звенеть в голове, словно она превратилась в удерживающую эхо пещеру.

Штаб, на скорую руку обустроенный в Центре распространения Благочестивой литературы, который многие из конвертитов по привычке еще называли меж собой «магазин Шекспир и Компания», находился совсем близко к Малому мосту. Близок локоток, да не укусишь. Что б ни вопил в истерике почтенный имам, которого едва не без помощи телефона можно сейчас услышать, а дело его дрянное.

Двое молодых лейтенантов, пользуясь перерывом между очередной порцией совещаний, пили кофе из термоса, без особого почтения рассевшись на картонных пачках душеполезных книг. Надо думать, сейчас ни один наставник за километр не сунется, небось уже прослышали про Мовсара-Али. Хоть и в таком вот нелепом положении, а приятно ощутить себя раз в кои веки настоящей властью. Около двери тоскливо отирался посыльный, то вытаскивая из кармана плохо подогнанного мундира пачку сигарет, то запихивая ее обратно, пугливо озираясь на офицеров. Касим смотрел вчера личное дело этого новичка. Как его, Абдулла, кажется. Был шофером при Абдольвахиде, теперь вот сюда приткнули. Из гетто, недавно обращенный. Ишь, ежится, недоволен, что угодил из теплого местечка в пекло. Вот уж действительно дерьмо не тонет. Родня, надо думать, в могильнике, от Абдольвахидовой головы ошметка со спичечный коробок не осталось, а этот небось и сейчас при штурме уцелеет.

Да я-то чем лучше этой вот жалкой твари, разве я спас Антуана, ох, только бы сейчас забыли про гетто… Но не случись этого немыслимого восстания, быть может, сегодня Антуан был бы уже там же, где и семья этого труса Абдуллы. Но Антуан не ненавидит меня, по голосу было слышно, так и не возненавидел. Едва ли родня этого подонка, когда их везли в могильник, а его – в шариатскую зону, быть может, одновременно от дверей дома, так же прощала, как простил бы меня перёд смертью Антуан. На самом деле все объяснимо. Когда я принимал в двенадцать лет ислам, родители Тото всего лишь начинали разоряться. Еще так далеко было до выбора между жизнью и смертью.