Целый божий день – с утренней зари до вечерней, с ранней весны и до поздней осени в нише тёмного кирпичного дома на пересечении двух улиц, под небольшим самодельным навесом сидела со своим товаром зеленщица. Товара у неё было всегда немного, и выбор самый незамысловатый: укроп, петрушка, лук, летом ещё щавель, базилик и мята, весной редиска, а осенью прибавлялся сушёный чабрец, который зеленщица держала связанным в пучки.

Сидела она, сидела, время от времени взбадривая свои стебельки и лопухи свежей водичкой из пластиковой бутылки с дырками-лейкой в крышке и взбивая их зелёную массу резкими, но бережными движениями. Подходили к ней покупатели, спокойно и ровно зеленщица торговала, не вступая с ними ни в перепалки, ни в бла-бла-блание. И даже, как пройти-проехать, никому никогда не объясняла.

Кто приносит ей еду, кто зелень доставляет – было непонятно. Казалось, она всегда на своём месте, никогда никуда не уходит. Но ведь не может такого быть! Однако же нет – ни того, чтобы зеленщица покидала свою торговую точку в течение дня, ни появления каких бы то ни было её помощников никому увидеть не удавалось. Наверное, конечно, весь товар привозился на точку очень ранним утром, и сворачивалась торговля самым поздним вечером, когда под светом фонарей и в мелькании людского потока проследить за чем-либо оказывалось сложно.

Была торговка зеленью, наверное, старая. Точнее сказать, какая она, не представлялось возможным – то ли недавно состарившаяся, то ли мумифицировавшаяся в этом состоянии лет тридцать назад: лицо её всегда как-то ускользало от взора, сколько бы человек ни старался всмотреться в него. То платок со лба зеленщицы падал, то она вдруг отворачивалась, то наклонялась, то трепала и крутила у себя перед носом пучки зелени, за мельканием которой присмотреться к физиономии тётеньки было невозможно. А то и просто не до разглядывания оказывалось – выбрал товар, принял его, передал деньги, получил сдачу – и будь здоров, иди, покупатель, дальше!

Казалось бы, сколько их вокруг, мелких и мельчайших торговок самым разным товаром, жизни не хватит на всех обращать внимание.

Но только не на эту.

Потому что была с этой зеленщицей связана некая тайна. Не тайна даже, а что-то ещё более масштабное…

Если лицо её терялось, смазывалось, ускользало и не запоминалось, то руки, сухие морщинистые руки зеленщицы притягивали внимание. Особенно одна рука. Левая.

Точнее, ноготь на этой руке. Ноготь большого пальца. Он был не таким, какие росли на остальных пальцах старухи, и не таким, какие вообще обычно у людей. Кость это была длинная и торчащая наружу. Кость, а не ноготь никакой! Толстая, гладкая, вылезающая из-под кожи и достигающая сантиметров пяти в длину кость. Тусклый матовый цвет её наводил на мысль о том, что кость эта очень древняя; что долго-долго существует она уже на свете. Чисто отмыли её дожди, отполировали колючие зимние ветры, и звери её, такую твёрдую, сгрызть не смогли, только гладко обглодали. Только вот почему этот ноготь-кость оказался на руке не обглоданного, а вполне живого человека, с остальными ногтями, пальцами, да и прочими конечностями вполне нормальными?

Каких только странностей с людьми на свете не случается! Каких только недостатков развития, увечий и уродств не бывает – великодушный или просто воспитанный человек изо всех сил постарается не обратить на подобное внимания. Поэтому никому не было бы даже и до этого древнего костяного ногтя никакого дела, если бы он не мелькал над пучками укропа и петрушки, если бы не следили с ожиданием за его движениями…

Вряд ли кто-то теперь вспомнит, когда это случилось, кто первым обратил внимание на то, что делает эта зеленщица…

А что делает?

Ничего такого, просто выбирает зелень из кучи и в пучки связывает. Связывает, складывает, перекладывает, протягивает покупателям, деньги отсчитывает. Всё…

А вот и не всё! Потому что связывает-то связывает, да не просто…

За всеми действиями торговки зеленью скрывался магический смысл.

Не то чтобы она колдовала. Вернее, именно не колдовала. Больше…

Происходило же это вот как. Уверенно цапнув левой рукой пук травы, старуха брала нитку и закручивала ею стебли. Закрутила – и раз! Твёрдым костяным ногтем перерезала ниточку. Хвать следующий пучок, следующий.

Нитки были всегда разные. Но сильный ноготь справлялся с любой. Не важно, толстая оказывалась нить в клубке или на катушке, тонкая, крепкая или жиденькая, перерывала её старуха неизменно одним точным движением. Гладко отполированный со всех сторон ноготь не резал, не рвал, а перетирал – таким образом, видимо, полируясь ещё и ещё лучше.

Иногда, перевязывая и сортируя свой товар, зеленщица пела. Или приговаривала. Вполголоса, глухо, монотонно. Продаст что-то очередному покупателю – и тут же продолжает, чуть покачиваясь, дальше наматывать нитки на пучки, отсекать их от клубка или катушки, встряхивать свои укропы, шевелить щавель.

И вот если оказаться в такой момент рядом с ней, если увидеть, как она наматывает новую нитку на пучок, если услышать, что она поёт при этом, если ухитриться купить именно тот пук зелени, над которым она пропела или пробубнила (а не тот, который лежит уже среди готовых), если съесть купленное (не важно что), загадав при этом желание и намотав на запястье нитку с пучка – то желание это обязательно сбудется!

Обязательно!

Любое!

Даже самое безумное, самое НАИНЕВЫПОЛНИМЕЙШЕЕ – сбудется.

Потому что сбывалось у всех. Всегда.

Если только все условия бывали соблюдены. Наверное, если бы кто-то пожелал мир во всём мире или вечную жизнь всем-всем-всем – сбылось бы. Но в основном к зеленщице шли те, кто страдал от неразделённой или несчастливой любви. Из-за её отсутствия. Ведь не секрет, что именно в решении своих любовных проблем люди надеются на магию.

Так что, может, кто-то и желал вечного мира во всём мире. И наверняка он не наступил ещё только потому, что чего-нибудь во время магического процесса не соблюлось – или сказанные зеленщицей во время наматывания слова этот человек расслышал не так, не все, или неправильно понял, а потому переврал; или если в момент покупки-продажи торговка вообще наматывала и молчала – не считалось. А так – за любовью, именно за любовью шли к этому неприметному лотку с зеленью.

Слова же, которые удавалось услышать в момент обматывания магического пучка, можно было расценивать как прорицание, связанное с исполнением загаданного желания и дальнейшей судьбой загадывавшего.

Чаще же случалось так, что зеленщица, и внятно спев, и как следует ниточку намотав, давала магически настроенному покупателю не тот пучок (она, как и любой продавец, норовила в первую очередь реализовать уже чуть полежавший товар), а тот, что только что обмотала, откладывала на край или скидывала под прилавок, в кучу ожидания.

Иногда, когда кто-то начинал просить не то, что она выдавала, а именно только что обработанный магией пук, торговка с удивлением поднимала глаза, переводила их с недовольного покупателя на свою продукцию, осматривала её – и выражение на лице у неё было «В чём проблема, все товары хороши!». А потом или действительно отдавала то, что человек требовал, или начинала выбирать из общей кучи и предлагать другие, не менее качественные, на её взгляд, пучки-стебельки. Тот самый пучок, на который незадачливый покупатель делал ставку, мог затеряться, завалиться. Начинались прения, если стояла очередь хотя бы из двух человек, сразу росло недоумение и раздражение, на злосчастного капризника или капризницу гневно шикали, осуждали. Так что приходилось сдаваться…

Одним словом, часто не срасталось.

Очень часто.

Но те, чьё желание исполнилось, у кого сложились все пазлы волшебного действия, кто увидел, как невозможное рукотворно-чудесным образом стало возможным, уже не могли этого забыть. И смотрели на мир и происходящее в нём другими глазами. Своими же глазами, конечно, но как будто с закапанными в них каплями воплощённой невероятности.