Тебе, который живёт на достатке своего тела, не признать покровительство страхов иного достатка, когда душа просто горбится на мрачном произволении… Гнётся… Изламывается… А жить надо… И прожить не день и не два, а многие лéта… Попробуй-ка, осиль такую жизнь! Не хочешь?! А они тоже! тоже не хотят, но живут, живут посреди нас и стремятся к достойной благости, к чувственному покою, к настоящей любви, но ничего не могут получить, потому что мы уже всё захватили в свои руки. Наши руки в крови… Как отмыть? Любовью сердечной и истинной!

Любовь Иисуса Христа не лицемерна в том случае, когда она даёт право нести тяготы друг друга, а не разглагольствовать о них по фарисейскому слову. Любить легко, если есть должная взаимность и единомыслие. А если их нет?

Тогда любовь уже трудна и горька, и свет не в силах разбить мрак душевного мучения. Всегда необходима дружба и помощь, взаимопонимание. А кто, кто может подарить это сокровище, кроме Иисуса? Никто. Из нас – никто! Увы, но факт!

Вот и ищет Гумисолька себя в этом пагубном, адовом мире, ищет повсюду, спотыкается, падает, встаёт из руин, встречает свою мудрость, что так явно предстала пред ним. Мытарства позади, а впереди – новая жизнь… Что принесёт она? Покой или… О, мир, как ты жесток! Но ведь человек, человек сделал тебя таким…

Пожалуйста, люди, если вы считаете себя покровителями и королями судьбы! Не извращайте ценности добра! Не искажайте волю божества! Не стирайте с себя святость! Помогите любви, и она осияет вас светом Иисуса! А Он соединит нас всех на полноте единства! Это и будет рай на земле! А к иному и не будем устремляться!

Посвящается любви и уродству, где любовь и именуется светом Христовым, а уродство – убогой душой, но именно два завета и стянуты единством сего начала – душа и тело, позволяющие слиться духом прозрения в Боге, но со всем человеческим родом безраздельно.

Рождество

Он родился первым.

Свет, возложивший на него бремя тяжких усилий этого злого и пагубного мира, облёк его крошечное тельце явным уродством, которое тяготело над ним длину многочисленных дней и ночей. Но называлось это единым словом – жизнь, хотя само назначение жизни измерялось долготой утомительных лет, лет, которые предстояло прочувствовать собой на всех периодах роста в теле, знаменующем волю рая, а напитанных болью ада.

Даже само чувственное рождение было сопряжено с мрачным утром, которое вспыхнуло грозовым привольем проливного дождя на взбесившемся ветре, что разветвлял путь чёрных туч, гнездившихся на сероземном небе, но на небе, принадлежавшем всему человечеству.

Мать, носившая плод в утробе, где созревал ум существа новой плоти, была примята и раздавлена покровом грязи и воды. Не имевшая достоинства и прозрения на потоке насилия и ужаса, посреди огромного мира, где царил бездарный хаос, разврат и помрачение нравов, она трепетала от болезни и унижения в полном одиночестве, на диком ужасе женского отчаяния.

Она одна, совсем одна. Нет никого рядом. Нет помощи заботливого и доброго мужа, даже подруги любящей и искренней не нашлось, или хотя бы понимания со стороны тех, кто истоптал святое произволение чувства, именуемое – любовь.

Разве любовь такова?

Разве она приносит печаль? Смотря, с кем любовь ласкалась. Если с чистотой, то она – великá на свойстве смысла, а если иначе, то она сопричтена к разврату и позору и уже не может носить титул святого восторга.

Потеря невинности стяжается памятью утробы матери, и она этою памятью утробного свойства облекает чувственную плоть растущего тельца на период дальнейшей тяготы, которая и будет складывать пороки и ужасы.

Женщина, ныне облёкшаяся волею испитого унижения на сладострастии тленной плоти, прежде тоже была воспитана матерью блудницею. Наследственность блудного насилия уже внесена на долю женственного изнеможения однажды, то есть один раз.

Эта мера привнесена из рая на землю первыми людьми, когда Адам и Ева, вкусив запретный плод, познали друг друга иначе, чем теперь познаётся Бог из условий земного века. Они же познали себя из телесных впечатлений, окунулись в кровяные лжевосторги и оставили эти убогие мгновения целому поколению, потому-то никому и не удаётся избежать сетей обмана в любви.

Человек постепенно утеривает ценность и, следовательно, становится всё менее и менее мудрым, но более и более развратным и грубым, а отсюда и само тело меняет форму пробуждения, и только по смерти тела приходит способность, которая уже правильно открывает нам нашего Творца.

Но никто и не виноват в опеке своего странного совокупления друг в друге или плоть с плотью. Ведь такая основа заложена в естество человеческое не зря, не просто ради забавы, ради мучений или ради смерти, хотя, исходя из жизненных моментов, можно с лёгкостью заверить, что Бог услаждается болью человека!

Откуда же сошла нежеланная болезнь? Как ни странно. Но с облагодетельствованного неба. И на узаконенных (упрочнённых) началах. Избежать нельзя, невозможно, а прожить предложено всем (от первого до последнего), исключений не существует! Посмотри на себя и определишь сие весьма откровенно…

Теперь другая женщина и с другими ценностями своего подобия в отношении божественной Евы, в коей и предначертана мера всему поколению, лежала посреди мрачного убожества пустынно-грязной улицы и слушала навет зла, распростёртого пред ней так явственно и убедительно. Но жена без мужа – это всё равно, что земля без неба. Совокупность даёт возлюбленное плодородие. Мужчины служат прихотям тела более организовано, и потому их бремя насилуется от тьмы иначе, нежели у женщины.

Все друг с другом, но не все одинаково мыслят, а похоть реализует себя однотипно. Пришла и стянула узлы членов до боли и сумасшествия на безумных идеях кровяных притоков а, стянув, и осквернила мысли, и человек испил унижение, хотя кому-то это покажется блаженством, а это потому, что он никогда не зрел подлинное блаженство, которое приносит восторг неземной!

Она в свои семнадцать лет смотрела на мир в розовом чувстве, когда жизнь – это рай. Рай в любви присутствует, несомненно, но на земле любовь соприкасается ада обязательно, в этом историческая сущность дыхания вечности. Рай – откровение света. Ад – вместилище мрака.

А на единении – человек с человеком (мужчина, женщина) и купаются оба во свете, во тьме. Найти что-то единое для себя – нельзя, просто невозможно. Поэтому приходится жить в обоюдной символике, а отсюда и господство страсти, и речевая лирика образов, и болезненности, и прочие неустройства.

Страсть возникает из союза, но не сливается ни со светом, ни с тьмой. Страсть расходуется самостоятельно на приливах и отливах крови, которая и есть – главный источник чувств. При избытке чувства кипятятся кровью, и человек не в силах совладеть с тем, что творится внутри тела.

Осуждать телесное жжение (немеркнущая жажда плотского недомогания) – ума много не надо. А вот выяснить его смысл – это уже мудрость, предоставленная веком нынешним. А знания и вовсе не каждому по зубам.

Вот и текут, льются, скачут мгновения как-то пресно и весьма болезненно, убого и мученически, а ответа нет и нет, хотя всякая (полезная и потребная) правда спрятана внутри человеческой души. А попробуй, отыщи её!

Рвалась воля испёкшихся чувств. Женское достоинство сломлено на пути, что предстал так горько и страшно, и теперь оно не выискивает себе равенство, не выискивает любовь, которая вечна, умереть – неспособна, или смыться дождём зла.

Он говорил ей слова, лаская так откровенно, что девичья красá и гордость парила вне всяких впечатлений. Нет, сами впечатления не стирались на данном этапе полюбовной и лиричной опеке, но она, эта опека, лобзала её душу как-то слишком горячо и взволнованно. Поверила слову, поверила жесту, поверила взгляду и упала в объятия не грубого человека, именуемого мужчиной, а в объятия человека, которому доверилась безгранично!

А зачем поверила-то? Зачем доверилась?

Пусть, пусть шептал о любви…