– В каком-то смысле стало бы.

– Это как?

– В преисподней у грешников скорее всего есть чувство защищенности.

– Да. Возможно.

Он вытаскивает из кармана трубку и разглядывает чашечку.

– Ты знаешь, что на Первом клаймерном флоте до сих пор не было ни одного дезертира? Мог быть.

На мгновение он кажется мне морским капитаном старых времен, командиром парусника, стоящим одиноко, ночью, на ветреной палубе, глядящим на освещенные луной барашки волн, и холодный бриз шевелит его соломенные волосы и бороду. Море – вулканическое стекло. Пенится и кипит кильватерный след. И поблескивает от биолюминесценции.

– В какой же дальний порт на море полуденном стремимся мы?

Удивленный взгляд.

– Это еще что?

– У меня возник образ. Помнишь поэтическую игру?

Мы играли в нее в Академии, по пенни на круг. Она была популярна в средних классах, когда мы открывали новые измерения для себя быстрее, чем могли усвоить. Темы в то время были по большей части похотливые.

– Моя очередь выдумывать строчку, ты хочешь сказать. Хорошо.

Он задумывается. А тем временем Кригсхаузер приносит кофе.

– Занзибар? Хадрамаут? Берег Слоновой Кости? Или далекая Тринкомали?

– Омерзительно. Это не строчка, это список для прачечной.

– Кажется, она подходит к твоей. Припомни, я никогда не был в этом силен.

Он откладывает в сторону трубку и делает глоток кофе. Под действием гравитации корабля мы можем, если хотим, пить из чашек. Прикосновение иной реальности.

– Я воин, а не поэт.

– А?

– «А?» Ты прямо как офицер Психбюро.

На этот раз это пугало, чем бы оно ни было, не покажется. По крайней мере без моей подачи. А у меня нет никаких идей насчет того, как закинуть удочку.

Мне кажется, я знаю, как чувствует себя сыщик в погоне за убийцей-психопатом. Он знает, что этот человек здесь, убивает, потому что хочет, чтобы его поймали, но сама иррациональность убийцы не дает никакой возможности его поймать….

Не в той ли роли, которую он здесь разыгрывает, его проблема? В этой игре в супервоина? Или это крик поэта рвется из-под маски командира? Конфликт между требованиями роли и природой играющего ее актера?

Я думаю, что нет. Воин – это его квинтэссенция, насколько я его знаю.

Он выбрал меня потому, что я не из его банды. И теперь, возможно, он прячется от меня по той же причине.

– Ты занесен в список кандидатов Командной Академии? – спрашиваю я, меняя тему.

Не включить в список – значит здорово прищемить ему яйца. Пропустить офицера несколько раз – значит, объявить, что он достиг своего уровня некомпетентности. Никого не выгоняют, тем более теперь, но на дальнейшем продвижении можно ставить крест.

– Да. Скорее всего не попаду туда, пока не закончится эта возня. Я намечен в командиры эскадрильи на следующие два вылета, потом в штаб соединения клаймеров. Бще по крайней мере два года проторчу на Ханаане. Потом, наверное, обратно на флот. Либо эскадрилья истребителей, либо заместитель командующего флотилией. Времени на учебу в Командной Академии сейчас нет. Все обучение в деле.

Здесь кроется слабый шанс. Перспектива повышения попала под угрозу главной сущности войны – внезапной смерти.

– Почему ты пошел добровольцем?

– На клаймеры? Я не доброволец.

– Как? Ты же говорил….

– Только на бумаге. Я просился на Ханаан. Поговори с офицерами нашего возраста. Многие из них находятся здесь по «настоятельной рекомендации» сверху. Что воспринимается как устный приказ. Делается это просто. Клаймеры – это единственное реально работающее из всего, что у нас есть. Для них нужны офицеры. А потому: не служил на клаймерах – не будешь получать повышения. Не откликаешься на требования службы – значит, ты не профессионал.

В его словах звучит желчная горечь.

Он выпивает полчашки и говорит:

– На фига я стал бы просить такое? Шансы, что моя задница будет расщеплена на ионы, пять к одному не в мою пользу. Неужели я похож на полного идиота?

Он вспоминает о роли. Бросает резкий взгляд на Кригсхаузера, который мог слышать.

– А как же быстрое продвижение? Слава? Потому что Ханаан – твоя родина?

– Эта чушь для новых солдат и офицеров. Моя родина – флот.

Очевидно, я слишком пристально смотрю. Старик меняет тему.

– Странный патруль. Слишком что-то спокойно. Мне это не нравится.

– Думаешь, они что-то готовят?

Он пожимает плечами.

– Они всегда что-нибудь готовят. Но бывают спокойные периоды. Я думаю, это статистические аномалии. Они где-то далеко. Может быть, они вычислили схему нашего патруля. На самом деле наши перемещения не случайны. Недостатки человеческого фактора. Нам необходимо получать какие-то приказы. Анализируя историю контактов, они иногда находят безопасный путь. Мы меняем схемы. И какое-то время охота идет хорошо. Да и командование тоже тратит кучу времени на просмотр информации по второму и по третьему разу.

При каждом упоминании командования в его словах обязательно слышится досада. Не нащупал ли я искомую тему? Разочарование? Он был бы не первым. Его испытали тысячи.

Не поддается описанию шок, даже отчаяние, которое охватывает тебя, когда заканчивается твое детство в Академии, где ты готовился к карьере, и оказывается, что служба и близко непохожа на твои ожидания. Еще хуже становится, когда оказывается, что тебе абсолютно не во что верить, незачем жить, нечего любить. А чтобы быть хорошим солдатом, ты должен верить, что твоя работа имеет ценность и смысл, любить ее, жить ею.

На клаймерах жизнь активнее, чем я думал. Она идет под поверхностью. В умах и сердцах людских, как говорит старый штамп.

Я попиваю кофе с командиром, когда раздается сигнал тревоги

– Опять, трам-тарарам, учения?

От этих штучек мое самообладание износилось до дыр. Три, а то и четыре раза в день. И только тогда, когда у меня есть чем заняться поприятнее.

Бледность мотнувшегося к люку командира красноречивее любого другого ответа. На этот раз по-настоящему.

По-настоящему. Я добираюсь до операционного отсека, прежде чем захлопывается люк, на один хромой прыжок позади Старика.

В рабочем режиме это легче.

Яневич и Никастро обступили Рыболова. Я протискиваюсь к креслу у экрана. Командир облокачивается о тахион-детектор.

– Готовы к клаймингу, старпом?

– Готовы, командир. Инженерный отсек готов к переходу на аннигиляцию.

Я сгибаюсь и протискиваюсь, пока не удается увидеть хоть что-нибудь между локтями. Экран тахион-детектора ожил впервые с момента ухода от корабля-носителя. На нем крошечный яркий знак "V", острием указывающий на три часа, оставляющий почти плоскую брюшную хвостовую волну.

Спинная волна в форме бумеранга. Между этими двумя – дюжина туманных перьев разной длины.

– Наш, – говорю я. – Крейсер класса «Боевой». Скорее всего – средиземноморский. «Саламин» или «Лепанто». Может быть, «Александрия», если ее уже переоборудовали.

Четыре пары глаз сверлят дыры в моем черепе. Каждый думает, но не хочет произнести вслух:

– Откуда ты знаешь, черт тебя побери?

Вызывает Канцонери:

– Командир, я идентифицировал эмиссионную картину. Наш. Крейсер. Класс – «Боевой». Подкласс – средиземноморский. «Саламин» или «Александрия». Если хотите получить подтверждение для бортового журнала, надо будет приблизиться. Вблизи можно снять более точные показания.

– Не важно. Командование может само решить, кто это.

Он продолжает сверлить во мне дыры. Некоторые смотрят на меня так, будто только сейчас заметили мое присутствие.

– Мистер Яневич, поднимитесь на минуту. Нечего им тратить время, гоняясь за нами.

Уйти в клайминг – простейший способ сказать «я свой».

Когда мы вернулись в кают-компанию. Старик спрашивает:

– Как тебе это удалось?

Почему бы не попритворяться немного? Они-то все время со мной играют.

– Что удалось?

– Определить этот крейсер.