А из голубого света прямо на матроса с воем несся истребитель. Стриганов вскочил, но сильный поток воздуха сбил его с ног и отбросил в сторону. Самолет промчался мимо.

Стриганов с трудом поднялся, вытер с лица снег.

Прожекторы погасли, стало темно. Глаза постепенно привыкли к ночи. Вот уже видны силуэты самолетов, стартовые домики. Вдоль посадочной полосы медленно движется одинокая неуклюжая фигура. Человек идет, не разбирая дороги.

…Стриганов разыскал Толю Кравченко в мастерской и рассказал ему о происшествии на полетах. Толя слушал внимательно, но по его скуластому, с большим лбом лицу трудно было понять, о чем он думает.

— Струсил, говоришь? — Серые Толины глаза неприятно сузились. — Может быть. Однажды с ним было такое, еще на «гражданке» — друга в тайге бросил.

— Почему же ты молчал? Боялся? — Стриганов вопрошающе посмотрел на Толю. — А ведь говорили — девчонка…

— О девчонке Лымарь сам придумал. А его я не боялся, думал, пройдет это у него, человеком станет, а оказывается — нет, со ржавчиной он, чистить надо.

Солнечный луч пробился в двери мастерской, запрыгал по серебристому фюзеляжу самолета. Два матроса стояли у истребителя и молчали. Молчали, но думали об одном.

Опаленная огнем и солнцем, земля была сухая, в темных подпалинах. Тимофей тронул ее большой шершавой ладонью и почувствовал, как земля сыплется под рукой.

— Водицы бы ей, — тяжело произнес он и сухим языком облизал горячие потрескавшиеся губы.

Потом Тимофей стянул с крутых упругих плеч суконку, оторвал от нее широкий лоскут и вытащил флягу.

Костя Ряховский удивленно посмотрел на Тимофея.

— Ты что, Батурин, купаться захотел?

Тимофей не ответил. Он отвинтил крышку фляги, смочил лоскут и по-хозяйски, не торопясь обернул им ствол пулемета. От тряпки пошел пар. Земля под пулеметом стала темной.

— Словно дитя малое пеленаешь. А к чему? Все равно крышка, — сказал Ряховский и выглянул в щель.

Он увидел черные, обуглившиеся стволы деревьев, рыжую, вспоротую взрывами землю и кусочек далекого прохладного неба. В небе кружили чайки. Было тихо. Свежий ветер донес с моря знакомые запахи соли и водорослей.

— Эх, сейчас бы с Танюшкой по бережку пройтись в обнимочку! Ветер клешами разогнать, чтобы ножки не замочила, — мечтательно произнес Ряховский и, стянув со смоляного курчавого чуба бескозырку, вытер худощавое, темное от загара и копоти лицо.

— Тебе бы, Костя, все за юбками бегать, — беззлобно заметил Батурин и тоскливо посмотрел на тощий, выгоревший на солнце матросский вещевой мешок, в котором еще недавно хранились патроны.

Патроны кончались. Остался последний снаряженный диск к пулемету и несколько патронов в магазине винтовки. Не хватит даже на пять минут боя. Батурин вздохнул и тронул рукой теплый, нагретый солнцем и человеческим телом приклад пулемета.

— Без юбки, братишка, мне — труба, — отозвался Ряховский и, видимо боясь, что его слова мало подействуют на Тимофея, добавил: — Характер у меня веселый, по всей флотской форме. Его на крепком шкерте держать надо.

Батурин поднял голову, посмотрел на Ряховского и ничего не сказал. Он вспомнил дом…

От села до станции они шли пешком. Вечерело. Словно просеянный сквозь сито, сыпал холодный мелкий дождь. Впереди темнел мокрый лес. Над лесом висели грязные обтрепанные тучи. Под ногами всхлипывала грязь. В лужах, будто осколки битого стекла, поблескивала желтая луна.

Тимофей шагал спокойно и торжественно. Всем своим видом и даже походкой он хотел сказать жене: «Не горюй, Ксюша, ничего особенного не произошло. Разобьем немца, вернусь домой, и заживем мы с тобой, ласточка, как и раньше».

Тимофей сердцем чувствовал эти слова, но не мог их произнести. Он шагал по раскисшей от дождя дороге и крепко прижимал к себе Аленку. Иногда Тимофей бросал взгляд на жену. Ксюша шла рядом, осунувшаяся, строгая, опустив выплаканные глаза. Тимофей видел это, и ему хотелось как-то подбодрить ее.

— Ты, Ксюша, брось. Не дело это по здоровому мужику слезы лить, — сказал Тимофей.

— Тимоша, голубь ты мой, чует душа, не свидимся мы, — тихо и как-то покорно произнесла жена.

Тимофей понял, что она не слышала его слов.

Аленка прижалась к небритой щеке отца, и Тимофей почувствовал ее тепло. От дочки пахло молоком и свежим сеном. Эти знакомые с детства запахи взволновали Тимофея, и сердце его тревожно стукнуло…

— Батурин, а ты в Ялте был? — голос Ряховского вывел Тимофея из задумчивости.

— Не довелось. Я с Тихого океана, — ответил он.

— А я в Ялте жил. И Танюшка там. Маленький зеленый городишко. Летом в нем курортников — уйма… За шашлыками очередь… Нам бы сейчас харчей подбросили. — Костя смешно причмокнул губами.

— Подбросят свинцовых пышек, — Тимофей кивнул в сторону щели и полоз в карман.

Он достал сухарь, подул на него, потом бережно вытер ладонью, разломил пополам и протянул Ряховскому.

Костя сунул сухарь в рот и беззаботно опрокинулся на спину.

Есть не хотелось. Тимофей жевал нехотя, чувствуя во рту горьковатый привкус. Память вновь вернулась к тому осеннему, продрогшему от дождя вечеру. Но сейчас Тимофей видел Ксюшу уже не такой, как несколько минут назад: сгорбленную, с бесцветными от слез глазами, а круглолицую и веселую, с золотистыми тугими косами. Ксюша грустно смотрела на Тимофея серыми строгими глазами, и ее губы прятали вспыхнувшую было улыбку.

— Тимофей, — Костя дернул Батурина за рукав тельняшки. — Как наши, наверное, далеко?

— Далеко, — согласился Тимофей и посмотрел на небо.

Солнце приближалось к зениту. Осталось уже немного сидеть здесь, под серым инкерманским камнем. Осталось немного ждать.

…Отряд отступал. Измотанный боями с отборными гитлеровскими головорезами, которых на каждого матроса было едва ли не больше двух десятков, отряд уходил к морю. Фашисты гнались по пятам.

От врагов матросов могла скрыть только ночь, но ее не было, и отряд петлял по выжженной крымской земле. А когда наконец, выбившись из сил, люди подошли к балке, командир сказал:

— Чтобы спасти отряд, нужно прикрытие. Четверо добровольцев. Здесь, у балки, мы поставим два пулемета и задержим фашистов. Четверо должны продержаться до полудня. Этого достаточно, чтобы уйти.

Командир говорил глухо, оглядывая матросов красными, воспаленными от бессонницы глазами.

Тимофей шагнул вперед. Он видел, как дрогнули губы командира, а под желтой кожей на осунувшихся щеках заходили желваки. Трудно было командиру принимать такое решение. Трудно было ему оставлять людей наедине со смертью. Но иного выхода он не видел. Четверо должны были пожертвовать собой ради спасения отряда, ради жизни других. И четверо стояли перед командиром, и он смотрел на них и молчал. А потом вдруг, словно опомнившись, крепко пожал четверым руки и приказал:

— Батурин и Корольков — старшие расчетов. Держаться, пока солнце не выйдет в зенит.

Взвилось в небо жидкое облако пыли и растаяло. Отряд уходил к морю.

Они устроились в яме, сдвинув на нее огромную плиту из серого инкерманского камня. Костя Ряховский махнул бескозыркой Королькову, который свой пулемет поставил на выходе из балки, и, похлопав по выщербленной временем плите, произнес:

— Вполне приличная огневая точка.

Тимофей по-хозяйски приготовил позицию, аккуратно сложил диски и, развязав выжженный солнцем матросский вещмешок, раскрыл его пошире, чтобы удобнее было доставать патроны.

Четверо готовились к бою. Впереди были враги, позади, в нескольких сотнях метров, — море, дорога, по которой ушел отряд. Над морем висело белое солнце. Четверо должны были держаться, пока солнце выпишет на небе полукруг. Так приказал командир.

Несколько часов два матросских пулемета сдерживали натиск врага. Они насквозь прошивали балку смертельными нитями, и ни одно живое существо не могло пройти. И когда захлебывалась очередная атака гитлеровцев, Костя Ряховский радовался, как ребенок, и срывающимся мальчишеским голосом кричал: