Что нальешь, то и выпьешь
Пятеро у меня. Бывало, грешница, расстроюсь из-за чего-нибудь - всякое бывало, - да так и вырвется: смерть вас не берет. Потом как только не исказнюсь за такие слова. А что греха таить, бывало, и подумаешь: жизни своей из-за детей не вижу.
К тридцати годам всех родила. Всё в детей, свету белого не видела. Тряслась над каждым. И если бы дети подвели, считала бы свою жизнь пропащей.
Теперь-то что, теперь можно погордиться. Я смеюсь, бабам на работе говорю: верю поговор-кам, а одной не верю. Говорят, в семье не без урода. Как это так, чтоб урод в семье, если следишь?
И еще одна поговорка неладная: с маленьким горе, с большим вдвое. Какое с большими горе, если голова у них верно приставлена? Как вырастишь, так и ответят. Что нальешь, то и выпьешь.
Маленьких я лаской брала, подросли - сами друг дружку стали тянуть.
Отросточки
Всю жизнь рядом с Максимовной жила. Призвали мужа, осталась я с четырьмя. Лапша лап-шой. А у Максимовны на мужа бронь, нужды в войну не видывала, откуда в ней сознательность?
Сравниваю своих детей и ее. Мои впрягутся, так не вылягивают, а ее все бочком да ребрыш-ком. И ругает она их, и бьет, а толку - ноль. Прямо при посторонних галахами, архаровцами обзывает. Ей моих детей в пример ставят, она заявляет: "Дайте мне таких детей, и я бы не жаловалась".
А своих сама испортила. То ребенку всю заднюшку исцелует, то нахлопает, до слез доведет. Нельзя с ребенком такими рывками.
Все меня пытала, как я с детьми обращаюсь, будто слово какое знаю.
С детьми надо все время быть. Вот и весь секрет. А то та же Максимовна - в хор записалась. Уж чего ходить, репетировать - в доме не метено, дети не кормлены. В частом быванье бежит ее муж, в голос кричит: "Варя-матушка, подои корову, опять старая дура на спевку ушла".
И дождалась. Выросли - слово им боится сказать. Родная-то мать! Попробует что заметить - как палкой в осиное гнездо.
Разъехались они - ей тоскливо. Книги не умела, не привыкла читать, откуда веселье возьмешь?
Вот и одна. Пишут, только если что попросить. Разошлись и сошлись не по разу. Кому-то еще горе.
Но больше всего, опять на первое возвращаюсь, Максимовну виню.
И это в жизни всегда так: кто как себя ведет, кто как к другим относится, так же на нем и скажется.
И хоть я и ругаю нынешнюю молодежь, так больше за компанию. А опомнюсь и говорю: "Бабы, чего отросточки ругать - смотрите, от какого дерева".
Свои глаза
Как советовать, кому что нужно? Вон котята - лежит шпулька, бери, играй, не нужна. А недавно перецарапались из-за нее. Как люди, ей-богу. Схватил один, другому надо.
Была у нас в селе девчонка. Ни кожи, ни рожи, прости господи. А присох Валерка, фамилию забыла, вот присох. И всем наша Таня стала мила. До драки из-за нее доходило. Пришло время, встретила Валеркину мать, говорит, что и не вспоминает. Я эту девчонку не охаиваю, может, Валерка тогда и разглядел чего в ней. Хорош Ненила, да люб Данила. Я о тех, что вслед за Валеркой кинулись. Кто на что внимание обратит, и другие глядят. Ровно своих глаз нет.
Эх, люди, люди. Тут пример - все за одним, а бывает, что все на одного. Корову выпустишь в новое стадо, сразу все на нее. Если даст отпор примут, и будет как своя. Нет - все лето будут шпынять. Кто как себя поставит.
Сбрось мешок!
В девках я здоровая была, наравне с парнями мешки таскала. Тятя жалел, да ведь десять ртов в семье жалость заглушат.
И вот, никогда не забыть, грузили баржу картошкой. С обеда начали, к вечеру ноги подгиба-ются. Парни мне стараются мешки поменьше наваливать, а все равно. Дождь шел, промокла я, продрогла, все прокляла.
К вечеру дождь перестал. Тащу мешок, а тятя (он тоже грузил) говорит: "Варя, посмотри-ка какая красота". Я отвечаю: "Тять, как же я посмотрю, меня мешок к земле пригибает, только под ногами и вижу". - "Сбрось, говорит, мешок, успеешь натаскаться, а такое не увидь - и не увидишь. Коня, говорит, какого в радугу запрягли". Что такое, думаю. Сбросила тяжесть, разогнулась. И ровно в глазах воссияло. Думала - пожар.
Вятка красная. Радуга во все небо. Поглядела я - как будто умылась, дышать легче стало.
И вот, думаю, не обрати мое внимание отец на красоту, да раз, да другой, так слепой бы и прожила. А от него переняла и детям передала.
Помню, пошла с дочкой за земляникой. День хороший, солнце. В березняке я нашла на маленькую полянку и обомлела. Зову дочку, чуть не шепотом, ровно кого спугнуть боюсь. Полянка вся в землянике, красным-красна, и на ней роса играет.
Дочка на голос прибежала, увидела, хлоп на колени - и рвать. Подожди, говорю, не убегут ягоды, ты полюбуйся. Она встала рядом, смотрела-смотрела и говорит: "Жалко, мама, ягоды трогать, давай просто так уйдем". Я засмеялась: "Милая ты моя! Ты красоту запомни, а пользу зачем упускать".
И вот чем закончу. У этой дочки своя дочь. Гуляем втроем в парке, она дочери говорит: "Смотри, Машенька, какие цветы". На руки взяла: "Смотри, Машенька, какие в небе облака".
Лапти на бархате
Эта Машенька мена раз насмешила. Идем с ней, вдруг теребит.: "Бабушка, бабушка, смотри - дядя в сапогах! Дядя в сапогах, как будто тетя".
Дитятко ты, думаю, чему удивилась, не видывала дядю в сапогах. А и то, сейчас и солдаты-то в ботинках.
И свое про обувь вспомнила. До войны стали хорошо жить, в лаптях никто не ходил, а война крепко назад отдернула. Вскоре после войны была я в городе и пошла в музей. Пристала к группе школьников и хожу. Экскурсовод интересно рассказывает, я слушаю. Вдруг слышу: "В такой обуви ходили крестьяне дореволюционной России". Ну-ка, ну-ка думаю. Склонилась к витрине, под стеклом, на бархате лапти лежат. Меня как ожгло, чуть со стыда не сгорела: я-то в музей в лаптях пришла. До того мне стало неудобно, скорей на выход.
Но мужчина-экскурсовод или вслед поглядел, или сразу понял. Я пока с вешалки шубейку получала, он пришел. Говорит дежурной: "Нужно лапти прикрыть или вообще на время убрать, потому что (тут, видно, на меня показал) не первый случай". Но я смелости набралась и к нему обратилась. Не надо, говорю, убирать.
Не война, разве б в лапти обулась. И он меня поддержал. Правильно, говорит. Настоял, чтобы я досмотрела музей до конца. А что, в самом деле, в кои-то веки в музей попала, да не посмотреть.
Он со мной обходительно. Вы, говорит, не стесняйтесь. Я окончательно подбодрилась, раз такое понимание. Чего мне стесняться - сколько валенок со своих ног ленинградским беженцам отдала, сколь на фронт всего отправляла, не одну сотню варежек связала, свои ребятишки голорукие.
К витрине еще раз подошла, ссохлись те лапти, надень - потекут, так только, для погляденья. Лежите, думаю, милые. Ведь это обувь хорошая, лучше, например, резиновых сапог, здоровее. Но не заставишь, не модно. Раньше ведь одевались по погоде, сейчас по моде.
Гроб с пшеницей
Чего только в жизни нет. Одна староверка, старуха кержачка, осталась одна. Заболела, работать не может, в люди не идет. Был у нее припасен мешок пшеницы, на поминки берегла.
И будто бы ей ночью голос: раздай все с себя потайной милостью и прыгни с церкви. Ночью обошла деревню, все с себя сняла, подкинула на пороги. Осталась в одной рубахе. Церкви в деревне нет, чувствует: до села не дойти. Пришла домой, легла помирать.
Лежит, и ей другой голос: раздай по горсти пшеницу из гроба - и придет хорошая смерть. Она заказала гроб, из дуба долбленный, как лодка-душегубка, примерила - умещается. Насыпала гроб зерном, поставила в сенях.
Приходит нищий - дает горсть. Еще нищий - еще горсть. Вначале быстро убывало, потом, жизнь полегче, нищих меньше, застопорилось дело. Что ты будешь делать?!
Выгребла зерно, смолола, напекла пшеничных пирогов, назвала в гости всю деревню. Пришли к ней, с собой принесли. И что ты скажешь - еще и сплясала. Вот как. И живет! И голосов не слышит.
Семечко
