Дети приедут, сухари вспоминают. Забавно: как конфетку сосали. А уж крапиву и лебеду, наверное, забыли.
Сейчас по радио и в газетах рекомендуют - суп щавельный, с кисленкой по-нашему. И с крапивой. Исследовали, что много витаминов. Слушаю и радуюсь, что дети много зелени ели. Тогда-то горе - детей травой кормлю, молоком забеливаю, слезами солю. Но крепкие все выросли. Сейчас свари мне суп с крапивой - духу не хочу! Наелась.
Варит, наверное, кто-то из интереса. Больше-то зачем? Конечно, зелень лучше, не химия какая-нибудь.
Уголок
После войны карточки отменили. Это с одной стороны хорошо, а с другой стороны по много-детным хлестнуло. В карточках на члена семьи, а тут на покупателя. Приведу ребят - бабы кричат: вот натащила!
А как не тащить - разве только большие есть хотят? Я какая-то несмелая, и обидно, а смолчу. Но одна баба, у нее еще больше моего, все рыжие, так-то на нее поднялись, - она в райком к секретарю. "Ты партийный?" - "Партийный". - "Клади билет, раз порядок не можешь навести".
Он тогда дал указание: семейным давать, сколь детей в магазин придет.
Полегче стало. А то и правда - маленькие растут, им есть надо. Их-то пуще всего жалко.
Но голодными спать не ложила. Всяко разнообразила. Картошку в мундире, то истолку с молоком, то котлеты из картошки, то запеканку из нее же. Едят мои дети!
А в очередь почему-то стеснялись ходить. Ладно, говорю, не стойте, так хоть придите, когда получать. Пойду с младшенькой, закажу старших. Раз запомнила: старший пришел. Бывало, на каждой буханке срежет уголок, а ему большую, целую свешали. Да на меня, да на дочку. Три-то нам хорошо хватило.
Кольцо
Питание, конечно, от урожаев зависело. За войну земля истощала, не навозили. Лошадей почти нет, в армии, их ведь, как солдат, на войну брали, а от коров какой навоз. И у коров настоящей еды не было. К весне на веревки подвешивали, а то упадет и примерзнет.
На второй год после войны все лето дожди да дожди. Уже по подстылому, в варежках жали. Снопы с поля на санях возили. А те, что в суслонах стояли, топором вырубали, делали разгрузов-ку, и в молотилку.
Лошадей мало. Им отдыха ни днем, ни ночью. Распрягут, не успеет голову к корму опустить - обратно в хомут.
Быков объезжали. Кольца в ноздри просовывали. Не хочет идти - потянешь за кольцо, станет ему больно - идет. Хомут лошадиный разрезали и сверху надевали. Или рога опиливали.
"Овод"
Свет был плохой, коптилка. Потом получше - лампа-семилинейка. Потом и совсем хорошо - десятилинейка со стеклом. А потом уж куда лучше - электро. Так вот, когда сидели с коптил-ками, готовят дети уроки, стол облепят, коптилку повыше поставят, гляжу, и сердце болит: глаза испортят.
Говорю: давайте я вам вслух почитаю. Они с радостью: давай, мама, давай! И спорят, что будем читать. Мне лишь бы что, мне-то зрение не беречь, уже мне не судьба была учиться, хоть, думаю, детям зрение сберегу.
Вот залезем на печку, на полати, сгрудимся у коптилки, я вслух читаю. И никогда не забыть - читали "Овод", с неделю читали, и дочитали до того места, как его расстреливают. Тут уж я не смогла, реву-заливаюсь. Ребята тоже ревут. Я сглотну, опять читаю, нет, не могу: слезы душат. И все тятя перед глазами - его в гражданскую расстреливали. Тятя лоцманом был, всю Вятку и Каму исходил. Ихний начальник говорит: "Поведешь караван!" Тятя отказался: ветер, куда? "Расстрелять!" Мама всех нас и больших и грудных притащила, пошвыряла, отца закрыла. Ой да, господи, не буду вспоминать, опять как бы не зареветь. А как по-расстраиваюсь, на здоровье отражается.
Сменю разговор.
Ладно ли мне платье? Недорого обошлось: штапель. До чего дожила платье на заказ шила. Могла бы и сама, недолгое дело, но не захотела: досыта нашилась за свою жизнь. Всю семью обшивала, со стороны заказы брала. Невелик, а доход. Из старых брюк мужниных пиджачки и курточки шила, из его же рубах рубашки. Из отцовой гимнастерки, еще с первой германской, кителек выкроила, как новенький. Долго его сыновья с плеч на плечи носили.
Нынче всего полно. Зайдешь в магазин, какой только расцветки нет. На любого. А в двадцатые годы было плохо с материей, мама моя все вспоминала ранешнее время: мол, наедут краснотовар-цы, всего навезут. Поглядела бы сейчас.
Хуже других мои дети не ходили. Учителя все удивлялись, и как вы пятерых содержите?
Сейчас хорошо люди одеваются. Летом ребятишки бегают, все обуты. А мои все лето босиком. До десятого класса в телогрейках ходили. А уж вот младшей пальто покупали: все в пальто, ей тоже надо. Нынче дети дороже обходятся.
Шила, много шила. Основное детям, но и в люди для заработка. Ночью, чтоб детей не будить, делаю что потише - распарываю старое или сметываю. Днем стрекочу. А сейчас уж и нитку в иголку не вдеть: не те глаза. Зато все дети зрячие. Все пятеро институты закончили, все пятеро.
Старики
У меня машинка "Зингер" была. А стало полегче с деньгами, купили электрическую. Рукой не крути, узоры можно вышивать. Пальто стала подрубать - заело. Не идет. Притащила из чулана старую. Вставила. И что ты скажешь протаранила! Тогда я ее смазала, вроде как в благодар-ность. Нет, думаю, парень, рано стариков браковать!
Вот заметь, как старики ходят и как молодые. Хотят дорогу спрямить, на угол срезать. Обходить далеко, неохота. По следам заметно, много раз совались на прямушку. Это молодежь. Все быстрей хотят. Туда-сюда, вкривь-вкось.
А старик рассчитает, свернет с одного места - и пошагал. А те, кто раньше дергались, и устанут больше и ведь все равно за стариками пойдут.
Прямушка
Про прямушку-то сказала да и вспомнила. С лугов через поля ходили. Километров восемь. Раз я с лугов быстрее лошади пришла. В каком это? В сорок седьмом? Точно, точно, в сорок седьмом, - денежная реформа и младшей полгодика было.
Людей мало, мужиков почти нет, муж в командировке. Сенокос. Мне тогда помогли. Уж поздно дометывали. Роса упала, сено отдохнуло, вилы в него не лезут. Да еще - все одно к одному - дождь. Неладное дело, мокрое сено стоговать - сгорит. Хорошо мешочек соли был, солью пласты пересыпала.
Так и сметали. Поехали. "Садись на телегу",- мне говорят. Нет, отвечаю, не сяду: больно тиха ваша лошадь. Лошадь - одни кости. С войны вернулась.
По лесу я с ними шла, боялась одна, а как выехали в поле, я на прямушку свернула. Тороплюсь: грудь подперло, не сцеживала целый день. Сердце болит: грудная дома.
Бегу - вдруг голоса. Ох, испугалась я. Тогда - болтали, наверное, больше, сама не видела, врать не хочу, - боялись дезертиров. Страшно. Присела, слышу - говорят шепотком и косы точат. А, думаю, вы сами больше моего боитесь. Разогнулась и вольно пошла.
Бегу - луна. Неяркая: тучи, но светло, - по ржи иду, рожь желтая, август.
Прибежала, в окне свет. Девочки сидят на столе. Остальные спят, не дождались. Куда старшая голову повернет, туда и грудная.
Постояла я, дыхание перевела. Потом, чтоб не испугать, не стала стучать, а тихо-тихо позвала: "Я зде-есь". Старшая вскочила, открыла. Грудная ревет: стосковалась. Я скорей-скорей, чтобы она остальных не разбудила, не стала сцеживать, груди только обмыла, ей дала.
Уложила ее, да к корове. Мычит, жалуется: вымя тяжелое. Подоила, молока парного дочери налила, остальное в холодную воду поставила.
Уже я и к завтраку все приготовила, и молоко в ведре остыло, только тогда на лошади приехали. Разве б я с ними усидела на телеге? Сердце бы изорвалось.
Боялась я только, что несцеженным напоила. За целый-то день оно, ясно, перегорело. Нет - хоть бы что, не нежные дети у меня.
Не нежные... Иду раз. Одного несу на руках, а другой рядом бежит. И все отстает. Я злюсь, подгоняю. "Нога, мама, болит". Посмотрела - матушки мои - на подошве нарыв как глаз. Маленького на ножки, этого на руки, в больницу! Ничего, говорит, мама, не неси меня, я тяжелый, сам дойду.
Не нежные. Конечно, когда ребенок падает, - сам бы вперед него сунулся, но всю жизнь рядом не будешь.
