– Я тебе клянусь! В морге, значит, лежит. Хоронить-то некому.

– Так бы и сказали, – молвила она тоном ниже. – Надо же, Жорка. Он из вас самый тихий был… Отойди от двери-то, как же я открою!

Но едва обрадованные алкаши сделали шаг назад, она с силой захлопнула дверь и накинула засов. Алкаши были настолько потрясены таким коварством, что сумели найти подходящие нецензурные слова, лишь когда широкий, подрагивающий при каждом шаге зад обидчицы скрылся в глубине магазина.

– Эй, мужики! – окликнул их Славич. – Это какой Жорка, из двадцать четвертого дома?

– Ну, – согласились алкаши.

– Как это его угораздило?

– А тебе что?

– Да я в том же доме живу. Соседи мы с ним.

– Темная история, – таинственно сказал алкаш постарше, с седой бородой а-ля аятолла Хомейни. – В тот день он трезвый был, клянусь. Ни грамма. Мужики его звали, а он – нет, дела есть. К врачу вроде собирался. Вот тебе и дела.

– Чего же темного? – удивился Славич. – Со всяким может случиться.

– Давай помянем Жорку, друг, – задушевно предложил второй алкаш. Из-под его рубахи выглядывала донельзя замусоленная тельняшка.

– Да подожди ты, – отмахнулся Славич.

– А в том темная, что Жорка свою квартиру продать хотел, – сказал «аятолла».

– Продал?

– Никто не знает.

– Помянуть надо Жорку. Не по-христиански получается, – тянул свое алкаш в тельняшке.

– Христиане с утра не пьют, – осуждающе сказал Славич. – Ладно, мне пора. Счастливо.

Алкаши не ответили. Они уже забыли про Славича и решали проблему: ждать окончания обеденного перерыва в магазине или немедленно купить выпивку в одной из коммерческих палаток, но гораздо дороже.

Славич любил готовить себе пищу сам, особенно когда возвращался домой издалека. Питаться бутербродами и яичницей он терпеть не мог, считая недостойной мужчины неспособность организовать себе полноценное питание. Как ни странно, его кулинарные наклонности ничуть не помогли в семейной жизни. Частое мельтешение Славича на кухне Лариса воспринимала как его тактическое отступление, а теща – как покушение на принадлежащую ей территорию.

Он почистил картошку, нарезал ее длинными тонкими дольками и ссыпал в сковородку, в шипящее подсолнечное масло. Теперь нужно было равномерно и аккуратно переворачивать дольки до готовности, а потом добавить приправу, залить яйцом и сверху посыпать сыром… Телефонный звонок прервал его занятие. Славич с досадой отставил сковороду с огня и снял трубку.

– Я прошу извинить меня за беспокойство, – прозвучал в трубке отдаленно знакомый голос, – но мне обязательно нужно с вами поговорить.

– Кто это? – спросил Славич.

– Вчера я заходил к вам, Игорь Николаевич. Моя фамилия Хандорин. Дело в том, что…

– Слушай, – сказал Славич скорее удивленно, чем с раздражением. – Ты откуда узнал мой телефон?

– У нас вполне солидная фирма, Игорь Николаевич. Мы умеем вести дела, – с мягким нажимом сообщил собеседник.

– Чего тебе от меня надо? – осведомился Славич. – Я уже объяснил, что услуги вашей фирмы в гробу видал. Ты, знаешь, мне не звони больше. И в почтовый ящик свои афишки не суй. Я тебя второй раз всего слышу, а уже устал. Ты мне не нужен, я понятно объясняю?

– Я прошу только одного, Игорь Николаевич, – быстро перебил Хандорин. В голосе его и намека на обиду не было. – Выслушать и оценить наши предложения…

– Пошел вон, – сказал Славич и бросил трубку.

За время разговора сковородка успела остыть. Славич передвинул ее на огонь и вновь принялся равномерно помешивать широкой лопаткой. Телефон затрезвонил вновь. Не отрываясь от своего занятия, Славич протянул руку и привычным жестом выдернул шнур из розетки.

Кошелев приперся, как обычно, без предупреждения, и все-таки вначале Славич был ему почти рад. Он подсознательно скучал по работе, которой отдал большую часть своей жизни, а еще больше – по людям, с которыми эту работу делал. Он пытался забыть обо всем, выбросить всех и все из памяти, но вряд ли это было возможно. По крайней мере так скоро. Поэтому Славич часто тосковал, не желая признаваться в этом даже самому себе.

Кошелев принес с собой бутылку водки. Будучи осведомлен о холостом образе жизни Славича, он захватил с собой на всякий случай и закуску – багровые рыночные помидоры, малосольные огурчики, светящиеся изнутри, и огромный ломоть ветчины. Славичу оставалось только выставить посуду да нарезать хлеб.

Пить Славич не стал. Он вообще пил редко, а после вчерашнего вечера тем более не хотелось. Вероятно, только равнодушное отношение к алкоголю спасло его от гибели, когда он бросил работу. Многим, слишком многим в такой ситуации спастись не удавалось…

Из вежливости Славич солидарно пригубил рюмку и отставил в сторону.

От прилива крови загорелое лицо Кошелева потемнело еще больше. На лбу и на коротком широком носу серебрились бисеринки пота. Сердито сжатые огромные кулаки лежали на столе, словно Кошелев намеревался вот-вот броситься в драку.

– Ты мне не нравишься, Игорек, – заявил он, раздавив в пепельнице пальцем дымящийся сигаретный окурок. – Если так будешь сидеть – совсем свихнешься. К тому же водки не пьешь.

– Жарко же, – возразил Славич.

– Жарко не жарко… – Кошелев плеснул себе в рюмку, проглотил, закусил помидором. – От жары она ни крепче не делается, ни противнее… Хочешь, я тебя в охранное агентство устрою? Там наших ребят много и бабки платят побольше, чем мы с тобой получали.

– Чего же сам не идешь?

– Мне до полной выслуги еще четыре года. Надо дотягивать. Вот получу пенсион, тогда поглядим. Ну что, пойдешь в охрану? Давай соглашайся. Тебя там возьмут не глядя, гарантирую.

– Как дела в управлении? – спросил Славич, желая увести разговор в сторону.

– Хреново, – отмахнулся Кошелев. – Не пойму: куда мы катимся!.. Стариков почти не осталось, разбежались кто куда. Ходит какой-то народ по коридорам, рожи все незнакомые и не наши какие-то… Смотрю я на него и думаю: где же ты меня, голубь, продашь и за сколько. Сейчас, Игорек, не берут, кажется, только те, у кого руки отрублены. Да и в этом уверенности полной нет.

– Ты-то не берешь.

– Вот на меня как на дурака и смотрят.

– Ну, ты скажешь… – Именно в это мгновение Славич вновь, как всегда рано или поздно случалось, внезапно почувствовал, что устал. Опустошающее равнодушие навалилось на него разом, будто жаркий пуховый матрац, и с этого момента он с огромным трудом имитировал участие в беседе и мечтал лишь о том, чтобы Кошелев наконец допил свою водку и поскорее убрался.

– Я когда вспоминаю тот случай… – начал Кошелев, и Славич, немедленно догадавшись, о чем он собирается говорить, поспешно вскинул руку.

– Не надо!

– Чего не надо? – ожесточенно воскликнул Кошелев. – На твоем месте любой мог… Ну скажи, кто мог догадаться, что там его баба! Это же… Это!..

Не подыскав подходящих слов, Кошелев крепко ругнулся и взмахнул в воздухе растопыренной пятерней.

– Кончай, Петр, все это мы уже проехали, – устало сказал Славич.

– Тебя выгнали, а кто остался?.. – тянул свое Кошелев.

– Меня не выгнали. Я на пенсии по выслуге лет.

– Да ладно тебе, – Кошелев снова налил и тут же, задрав подбородок, выплеснул водку единым движением себе в горло. – И водку перестал пить…

Некоторое время они сидели, погруженные каждый в свои мысли.

– Я вот даже иногда боюсь, – пробормотал Кошелев, – придешь к тебе, а ты уже это…

– Да брось ты, – отмахнулся Славич. – Не застрелюсь, не бойся. Ты меня совсем уж за дурака держишь. Нормально я живу, Кошелев. Нормально. Сам разве не видишь – чисто, прибрано. Бутылок пустых нет. Так ведь?

– Так, – согласился Кошелев, подозрительно зыркнул на Славича и снова выпил.

Они говорили еще несколько минут о несущественном. Затем Кошелев поднялся.

– Я пойду.

Славич тоже поспешно вскочил, сделал попытку выразить сожаление скорым уходом – получилось не очень похоже, но Кошелев не обратил внимания.