Склира увели в шатер. Три воина остались ночевать с ним. Я поднял полу шатра и взглянул на пленника при свете факела. Он сидел на земле, закрыв лицо руками. Уже с него сняли кампагии. Босые ноги были в грязи. Его вели от базилевса по лужам, шел дождь…

Изливалось в небытие быстротекущее время. Все внимание благочестивый обратил на запад, где надлежало истребить болгар и богомилов. Двадцать пять лет прошло в непрерывных походах. Василий метался, как лев в клетке, двадцать пять лет не снимал панциря. Когда положение становилось критическим, на сцену выступал шеститысячный отряд руссов. Шесть тысяч мечей и секир страшной грозой обрушивались на врагов. Так серп жнет жатву в солнечный день.

Давид Арианит и Константин Диоген опустошили Пелагонию. Третья часть добычи была отдана руссам, две другие части поделили между собою базилевс и ромейские воины. Сколько битв, имен погибших и названий городов встает в памяти! Кастория… Ларисса. Дирахиум… Веррея…

Я помню, как мы получили из осажденного Дористолона на Истре письмо от Цицикия, сына патриция Федота Иберийца, как мы поспешно собрались в поход, как осаждали Сетену, где находились бревенчатые дворцы и житницы Самуила. Враги чувствовали, что их силы иссякают. Драма приближалась к развязке…

Июния пятнадцатого дня, третьего индикта, 6522 года, благочестивый вновь повел нас на варваров. С пением псалмов и с рукоплесканиями, потому что смерть воина на поле брани подобна смерти у подножия креста, медленным потоком, под ржанье коней и скрип возов, гвардия, эскувиты и силы фем двинулись в неприступные горы Македонии. Вздымая пыль на горных крутых дорогах, впереди шла конница мужественного Феофилакта Вотаниата. За нею передвигались воины фракийской фемы, испытанные в сражениях, и отряд страшных руссов. Я с изумлением смотрел на этих людей, равных которым нет и не будет на полях сражений. Среди них были варяги и славяне. Славянский язык напомнил мне, что на берегу Борисфена, в далеком бревенчатом городе, под сенью русских дубов покоится в мраморной гробнице Анна, неугасающий светильник моей жизни.

Страторы вели попарно сто коней базилевса. Арабские и каппадокийские жеребцы были покрыты пурпуровыми попонами с вышитыми на них орлами и крестными знаками. Из рук кинигов рвались на цепях злые псы. Над челками коней покачивались страусовые перья.

Василий ехал верхом в простом воинском плаще, под которым блистал панцирь. Запавшие от бессонных ночей голубые глаза и гневные дуги над ними выражали непреклонность воли, постоянство решения. Борода базилевса поседела, на лице легли бороздами морщины – следы болезней, забот и лишений. Ради спасения ромеев он одинаково терпел зной сарацинских пустынь и холод да стужу варварских зим. Совершенной полусферой висел в воздухе купол святой Софии, символ небес на земле. Как орлица, покрывал он крыльями всю нашу жизнь. Но в страшное время жили христиане. Уже разрушили нечестивые агаряне Гроб Господень, уже ускользали из рук базилевса наши дивные владения в Италии, со всех сторон нас теснили враги. Теперь благочестивый решил навсегда сокрушить ярость мизян.

Я вспомнил стихи Иоанна Геометра:

Пиит, ты написал пророческие строки! Вот рычит наш лев, вот восходит над землею солнце нашей славы. Самуил трепещет в норах македонских ущелий. Но будем справедливы даже к врагам. Не трусливая лисица пряталась в Немице, а достойный соперник базилевса, тоже из львиной породы. Когда он рычал в долине, стены нашего города сотрясались. Теперь выходили на единоборство два льва…

Мы шли по разоренной стране, мимо селений, покинутых богомилами. Непостижимо было, как могли существовать люди в такое страшное время. Все несчастья низвергнулись на нас из ада. Всюду, куда ни падал взор, – пепелища, руины, рухнувшие купола церквей, оставленные пахарями нивы, стаи черных птиц. Но по милости Иисуса Христа мы еще поражали врагов, избивали толпы варваров, пленяли их, покрывали ранами их тела.

Наступали сумерки. Лиловые горы поголубели, подул прохладный ветерок. Затрубили трубы, повелевая воинам остановиться. Перестали скрипеть возы. Я осмотрелся, выискивая место для лагеря. С обеих сторон возвышались дикие горы. У дороги лежало селение, превращенное пожаром в груду пепла. Где были его жители? Что сталось с их имуществом? Несчастные спрашивали себя, за что обрушились на них такие испытания и горести, и не находили ответа.

Василий слез с коня. Стратор поцеловал его руку, принимая повод. Базилевс сказал:

– Здесь мы предадимся отдохновению.

Патриций Никифор Ксифий велел разбить шатры. Запахло дымом лагерных костров. Воины приступили к принятию пищи. Но свинцовый сон смыкал наши вежды. Еще раз, положив на землю щиты, служившие нам в походе постелями, мы стали устраиваться на ночь. Христолюбивые воины уснули. Только в шатре базилевса еще долго блистал огонек светильника. У шатра стояли на страже руссы с секирами в руках.

Когда на востоке вспыхнула розовая заря, мы снова двинулись в путь, оставив после себя золу костров, навоз, человеческий кал и обглоданные кости. Войска двигались медленно. В дороге было время подумать о многом. О чем я думал, сидя на муле? О смерти. Мне казалось, что она уже витает надо мною. Сердце сжималось от тяжелых предчувствий. Но, может быть, сказались года? Я уже не был юношей, время текло.

Однажды наши воины схватили в придорожных кустах лазутчика. Под плетями он сознался, что его прислал Самуил, чтобы разведать о количестве наших сил. Лазутчик оказался богомилом. Из любопытства я пошел взглянуть на него.

Еретик лежал на земле, истерзанный, почти лишенный одежды. Он стонал, сжимая голову руками. Судя по виду, это был поселянин, не старый еще человек. Два воина, сторожившие его, занимались починкой обуви, разбитой в походе.

Я присел перед пленником на корточки и спросил:

– Ты богомил? В кого ты веруешь?

Лазутчик продолжал стонать, не отвечая мне.

– В кого ты веруешь, собака? В дьявола или в Бога?

Он перестал стонать, повернул ко мне лицо и с ужасным страданием произнес пересохшими губами:

– Не мучай меня перед смертью. Дай мне умереть!

– Ты умрешь, когда придет твой час. Но лучше покайся перед концом. Не губи души… Отрекись от дьявола!

– Это вы – служители дьявола, – дерзко прошептал лазутчик, – заковали Бога в золото, опьянили себя фимиамом, подобно идолопоклонникам.

– Лжешь! – воскликнул я в негодовании.

– Нет, не лгу! Вы живете в мире сатаны, в греховном и чувственном мире, а мы вздыхаем о другом мире, истинном, созданном Господом, а не сатаной. Там обитают ангелы и бессмертные души праведников…

Воины на время оставили свое занятие и стали прислушиваться к нашему разговору.

– Лжешь! В писании сказано, как был создан мир Господом и как был низвергнут сатана. Он ничего не творил. Только разрушал.

– А я тебе говорю, как учил нас отец Иеремия… Все видимое, землю, растения, человеческое тело, камни, все создал сатана. Потому и погибает мир в грехе, как в блевотине. Не мог Господь создать такой мерзостный мир. Почему я испытываю муки? Потому что родился в царстве сатаны. А вы его служители!

Он закрыл руками лицо и плакал. Я показал рукой воинам, чтобы его убили. Воин с глупым видом смотрел на меня и ничего не понимал.

– Убейте его, ослы! – крикнул я в гневе.

Один из воинов поспешно извлек меч и ударил несчастного по голове.

Я посмотрел на убитого. Еще минуту тому назад он страдал, жил, говорил о Боге. Теперь он лежал бессловесным трупом. Жизнь покинула его. Ноги скорчились в последнем движении мышц и замерли. Кровь капала из рассеченной головы. Сколько я видел их на полях сражений, на месте казни, и каждый раз в моем уме возникали одни и те же вопросы. Куда отлетает человеческая душа? Неужели в этом жалком теле, лежащем в безобразном прахе, обитал Бог? Вот и я хожу, куда хочу, говорю, двигаю руками, ощущаю в руке тяжесть меча. А потом прилетит стрела, и я так же буду лежать без движения, обреченный на гниение? Я вспомнил красивое горячее белое тело Фелицитаты, тяжесть ее сосцов, нежность кожи, ее разгоряченное поцелуями дыхание. Дрожь отвращения пробежала у меня по коже. А двадцатилетняя красота Зои, любовь Евпраксии, худоба Тамар? Неужели все одно и то же – тлен, гниение, смерть? А худоба той? Облеченная в тяжелые парчовые одежды и в пурпуре? Ведь озарена же она для меня каким-то неземным светом? Что это – власть мужской плоти или тревога души? Но чем же отличается тело багрянородной от тела смуглой потаскушки? Значит, не в телесной красоте суть, а в том, какими глазами мы смотрим на нее, с каким волнением, чувственным или духовным.